– Ну? – спросил наконец Арун.
Инебел неопределенно повел плечами:
– Грех смотреть, когда чужой дом пищу творит. Черные куски на блестящих прутьях – это мясо.
– Мясо, как и кровь, красно, – досадливо возразил гончар. – Мясо красно, мед желтоват, зерно бело. На прутках – благовония: нагревши, подносят к устам, но не едят, а нюхают. Незорок глаз твой. Но я сейчас не о том.
Он еще некоторое время безучастно наблюдал, широко раскрыв свои круглые, как винные ягоды, глазки, потом обернулся к Инебелу и, глядя на него в упор, спросил:
– Значит, исчезнут?..
Инебела даже шатнуло, хорошо – сидел. Не было у него ничего больнее и сокровеннее.
– Боюсь… – Он уже говорил все, что думает: не было смысла скрывать. – Боюсь больше смерти.
– Так, – сказал Арун. – Думаешь, сейчас?
Инебел только крепче прижал колени к груди – ну, не бросаться же на стену! Пробовал, головой бился – бесполезно. Стена отталкивала упруго и даже бережно – чужой боли, как видно, им не надобно… Так и улетят себе, так и провалятся сквозь землю, так и растают туманом предутренним; никого не обогрели, никого не обожгли – точно солнышко вечернее.
– Нет! – вырвалось у него. – Нет, только не сейчас!
– Да? – деловито спросил Арун. – А почему?
– Спокойны они, несуетливы.
– Хм… И то верно. А может, еще засуетятся?
Он поерзал круглым задком, устраиваясь поудобнее, наклонился к Инебелу и шепотом, словно Нездешние могли услыхать, доверительно сообщил:
– Никак мне нельзя, чтоб они сейчас исчезали!
Инебел быстро глянул на него, но Арун больше ничего не сказал. Порывшись в двухслойном переднике, он бережно вынул громадный, хорошо пропеченный пласт рыбной запеканки. Могучее чрево горшечника, к которому она была прижата весь вечер, не дало ей остынуть, и из трещин на корочке резко бил запах болотного чеснока. Инебел принял свою половину безбоязненно – присутствие жующего Аруна больше его не смущало.
А за стеной, вокруг костра, тоже ели – снимали с блестящих веточек темные куски, отправляли их в рот, запивали из гладких черных кувшинов. Руки отирали о белые лоскуты – богато жили… Прав, выходит, был маляр.
Арун, увидев сие, изумился, суетливо выгнул и без того круглые брови. Удивительный был сегодня Арун, и учителем не хотелось его называть. Но назавтра его непонятная тревога минет, и снова станет он холодным и насмешливым, словно болотный гад-хохотун.
– На сына обиделся, – вдруг без всякой связи с предыдущим заметил гончар. – И правильно сделал. Занесся малость мой Сиар. Того не считает, что ему до тебя – как вечернему солнцу до утреннего.
Теперь настала очередь удивиться Инебелу – уж кто-кто, а он-то знал, кто подначивал Сиара. Но виду не подал, словно пропустил мимо ушей слова Аруна.
– Ты вот и на меня косо стал поглядывать, – продолжал тот, – а того в разумение не берешь, что ежели по-моему выйдет, то ведь новая жизнь начнется, но-ва-я! По законам новым, праведным. Ты вот сколько отработал, пока жрец верховный тебе бирку выкупную не снял? Год, небось? Пока спину гнул, разлюбить успел. Да не обижайся, я тебе не Сиар, на меня не надо. Я думаю, когда говорю. Много думаю, мальчик ты мой несмышленый. И о тебе тоже.
– Обо мне? – безучастно отозвался Инебел.
– О тебе. У меня большой дом, много взрослых сыновей. Что до чужих – отбою нет, сам видал. И все-таки мне очень хотелось бы, чтобы ты был со мной. Именно ты.
– Почему?
– Ты – сила, – просто сказал Арун.
