– А кара Божья?
– Кара… Когда всего вдосталь, не очень-то кары боязно. Да всех и не покараешь. Закон, он на том и держится, что по нему всю работу сдай, а разной еды да одежки получи. Думаешь, в новом-то законе по-другому будет? Как же, закон ведь это, а не глупость хамская. Тем и мудр закон, что каждый двор одно дело делает, коим прокормиться не может. Ни даже рыбак – одной рыбой, ни плодонос – одними лесными паданцами. Понял?
Это был уже прежний, высокомерный и многомудрый Арун.
– Не понял, – кротко сказал Инебел. – Не понял я, учитель, зачем мне тогда этот новый закон?
Тут уж Арун взвился, словно огонь летучий над Уступами Молений:
– Да чтоб не жить во лжи, как в дерьме, как гад ползучий – в тине озерной! Чтоб работать вольно и радостно за сладкий и сытный кусок, съедаемый без страха и срама! Чтоб не молиться ложным Богам, почитая более всего сон бесплотный, ибо сны и без того даны нам от рождения и до смерти, как дан нам ветер для дыхания и солнце утреннее для прозрения после ночи. Не сон, но хлеб – вот истинность новой веры, нового закона! Святую истину принесли нам Нездешние Боги, и отринуть нам надобно старых Богов, коих никто и не видел, если уж честно признаться. Зато вот они – настоящие: трижды в день садятся они за трапезу всей семьей, и не на землю – вкруг ложа, застеленного покровом многоклетчатым. Как же твой зоркий глаз искуснейшего маляра не разглядел истины? А глядел-то ты подолгу… Вот и теперь гляди, когда я просветил тебя, только молчи до поры, чтобы голову свою поберечь…
Гляди… А как глядеть, если глаза жжет, словно и не за стеной нерушимой горит-полыхает костер, а вот тут, под ногами, и едкая копоть застилает взор? Верить… Да как тут верить, если не до нее, не до веры, верить ведь надо разумом, а разум мутится, и нет никакого ветра, дарованного нам от рождения, и дышать уже нечем – да что там дышать, нечем жить.
Потому что стоят у костра двое, и просвечивает огонь сквозь ее белые одежды, словно утреннее солнце – сквозь лепестки пещерного ледяного цветка; а напротив нее, не дальше руки, – тот, что чернее ступеней ночного храма, тот, что ровня ей и родня, потому что они – из одного дома.
Тот, который без выкупа может взять ее…
– Гляди пристально, маляр, и молчи крепко, ибо не живой «нечестивец» возгласит новую веру – это сделаю я, Арун-горшечник!.. Когда время придет.
13
– …«Рогнеда», «Рогнеда»… Ларломыкин, тебя ли я зрю?
– Меня. А что?
– Поперек себя шире и в полосочку.
– И у меня рябит, это лунища проклятая какую-то нечисть генерирует, пока она не скроется, хоть на связь не выходи.
– Ну и не выходи. У меня самого дел по горло. Пакет информации с Большой Земли мне перекинул?
– А как же, минут десять тому. Глянь в распечатник, твои двойняхи – никак не разберу, кто из них кто, – наверняка уже туда свертку запустили.
– А. Благодарствую. И не смею дольше задерживать.
– Да постой ты, Салтан, в самом деле… Ни к черту у тебя нервишки. Обратился бы к своему чернокнижнику, пусть он малость пошаманит, подкорректирует твое поле, что ли.
– Субординация не позволяет. Я есмь непогрешен. Для полного вхождения в образ халат какой-то дурацкий напялил, бороденку свою тибетскую лелею. Окружающих впечатляет.
– Даже меня. Как вчера отпраздновали?
– Ничего, благодарствую. Мокасева моя – ах, что за душа человек! Так бы и женился на ней, голубушке…
– Да, у этой и не проголодаешься, и не соскучишься. За чем же дело стало?
