* * *
Фотий позвонил мне под утро.
– Выслушай, будь другом. Я написал это только что.
– Слушаю.
Фотий читал неспешно, тщательно выдерживая паузы. Заворожил. Вдруг задышал часто и торопливо:
– Я могу попросить одно слово? Всего одно слово. Я – сумасшедший? Да? Нет?
– Позвонить в пять утра, согласись, не совсем…
– Не о том речь.
– Ладно. Журналист попытался перевоплотиться, проигрывая варианты переживаний известных героев. Орфей спустился в ад. Я не вижу…
– Известных?! Ты знаешь, кто такие Клара Олсуфьевна и Макар Алексеевич?
– Я не совсем безнадёжен. И хоть не люблю, но кое-что Достоевского читал.
– Читал?! Достоевского?
– Представь себе.
– Ересь! Бред! Ты ведь… Как ты можешь говорить такое… И, главное, зачем?!
– Что невозможного в том, что я читал Достоевского?
– Писателя Достоевского не существует!
Это почти уже крик.
– Есть выдающийся композитор и пианист Фёдор Михайлович Достоевский. Скажи, в пять утра ты способен подтвердить мне, журналисту отдела культуры газеты «Санкт-Петербургские ведомости», что я кое-что знаю о мире музыки? Или решение созреет у тебя после чашечки кофе и сигареты?
Это было тяжкое обвинение. Я не курил больше пятнадцати лет и кофе не пил никогда, потому что не любил. Фотий отлично знал об этом. Значит, решил сказать то, чего не было и не могло быть. Мог бы напрямую: «Ты лжёшь», но «нет» – не в его стиле. Надо говорить загадками. Догадаешься, мол, буду продолжать, а не тянешь – твои проблемы.
– Звучит пугающе, – протянул я вслух. – С чего бы это мне врать?
– Чтобы не раздражать больного. Как говорится, где у вас Наполеоны размещаются? И заодно уж, к примеру, Голядкины, оба два… А хороша идея: сделаться сумасшедшим. Пусть люди боятся, лечат, пусть делают умным.
– Тебе не семнадцать лет. В голове – не сквозняк. Повезло…
– Прекрати! Романтика подохла… Представь только: я – безумен. Погоди, погоди… Безумен и других делаю такими же. Помнишь гофмановского Альбана? Ужасно видеть человека, у которого во власти непостижимое. Человека, который не знает, что делать ему, играет игрушкой, которая есть Б-г. Мне не семнадцать. Я понял вдруг, что мне уж… Пора искать земное ремесло. Я сделаю всех сумасшедшими. Может быть, в этом моё высшее предназначение. Помнится, стоял я…
* * *
Стоящий среди деревьев услышал звук, что проходит в прохладе дня: «Будут посланы тебе бесы, чтоб искушать тебя. Ты научишь людей в страданиях побеждать их. Показывать мерзость человеческую в трудах своих будешь. И противен ты станешь многим. И когда пройдут по страницам люди, очищенными должны выйти. А потом, после краткого взрывного века своего, придёшь на Суд Мой».
* * *
Все эти слова и всё видение пересказал мне Фотий в «Подстреленной гусыне» за свежим чешским пивом. После свиной рульки с тушёной капусткой он вдруг заговорил об одиночестве.
– Пойми, жизнь – это хаотическая груда разъединённых, ничем не связанных обломков. Душа человека разбита на куски… Да…
Зальчик, наполненный телами, запахами, сигаретным дымом и пересоленная жареная колбаска заставили меня жёлчно пролиться:
– О чём ты, когда ради тебя создан весь мир! А свитер завтра будет всем этим вонять.
Я отпил глоток, чтобы загасить лють:
– Видишь ли, голубчик, некие мудрецы изрекли когда-то, что мир был сотворён ради Авраѓама. Ради одного человека, который стал другом Творца. И вот что мне видится. После смерти предстал Авраѓам перед Г-сподом, и Г-сподь, беседуя с ним, кается другу, полагая его за судью. Какой замечательный, нравственно всемогущий Г-сподь! Который заповедал плодиться и размножаться. А это значит, что Он бесконечно творит себе возможного Судию! Вот к чему стремиться должен каждый живущий: стать другом Всевышнего и, по пришествии времени, представ перед Г-сподом, быть готовым не сгореть со стыда, когда Он опустится перед другом на колени…
