Аньян так же все отлично слышал.
– Если он и дальше будет продолжать в том же духе, он, слава Богу, выиграет. У него это хорошо получается. – шепнул он сзади в спину Гийоме, так как проход был не достаточно широк, для того чтобы пролезть в него и второму.
– Радоваться нечему, из секретера утекли еще тысяч пять.
Вылезая Гийоме подумал что разговаривать было не нужно, так как в кабинете мог остаться Манден, который не принимал участия в разговоре.
Когда лаз был забит всей ватой, Гийоме спустил коврик, пошел уселся на свое кресло возле камина.
– Знаешь., я тебе могу рассказать одну забавную историю, – начал, как обычно шепотом Аньян.
– Я проезжал по Вандому и издали заметил, что горит кабак. Поехал конечно туда, сам понимаешь как хорошо погреться и посмотреть. Горел только второй этаж и я зашел на первый, может думаю что-нибудь достану, пока там еще не опасно. Там паника конечно, продукты все на улицу стаскивают.
– Давай быстрее свою забавную историю рассказывай.
– Да постой ты, слушай дальше. Знаешь где в это время был кабатчик? Чем он занимался?
– Уж естественно не торговлей.
– Он в это время находился в погребе и вынес оттуда деньги.
– Какова же мораль?
– В минуту опасности, человек кинулся спасать самое для него важное.
– Допустим. И что ты хочешь этим сказать? – говорил начинающий засыпать Гийоме. – Мы подожжем дом и выхватим завещание, когда де Морне с ним выбежит?…Мне наверное сейчас приснится этот комик с горящей одеждой и горящим завещанием в руках.
– Гийоме, я знаю как узнать где оно находится.
– Весь сон сбил! Полегче со словами.
На следующий день, точнее утро, раннее по времени, но обыкновенно светлое по натуре, барон д’Обюссон проснулся раньше всех.
Первое ощущение тишины было тем непривычнее, что от него звенело в ушах. В прежние раза хоть шел дождь или дул ветер. За отсутствием таких шумов слышался звон исходящий не далее чем из головы.
Однако хоть и было тихо, все же чувствовалось что как-будто что-то бесшумно падает. Поднял голову: и точно – шел снег, отчего и было так светло. Видно к утру он уже ослабел и падал редкими большими мухами.
Глаза слепило и поэтому барон перевел взгляд. Посмотрел на диван, на котором спали валетом, укрывшись одним одеялом Рено и Ковалоччо. Неожиданно его взгляд упал на лицо итальянца, безмятежное и в то же время строгое.
Ему было года двадцать два – двадцать три, немногим больше чем Франсуа и поэтому они бы могли близко сдружиться, что непременно раскрасило бы проживание сына в этой провинциальной дыре, коей являлся Обюссон, по сравнению с Парижем.
Франсуа не уезжал из Обюссона по двум причинам: осложнившейся болезни раны из-за сна под дождем и то что он решил бросить учебу в университете, полный радужных представлений от открывающихся в его жизни возможностях, связанных конечно же с наследством покойного.
Затянувшаяся болезнь сына очень беспокоила барона и он решил послать к нему Ковалоччо, не столько для того чтобы подучить фехтовальному искусству, сколько разнообразить его времяпрепровождение и тем помочь его выздоровлению.
Нужно было как можно скорее послать молодого итальянца, и вместе с ним подарок к именинам, но какой? То накупленное им оружие не в счет, а что ему можно купить по его вкусу, как не отличную дорогостоящую шпагу, чтобы она надолго у него осталась.
«Хватит лежать, пора вставать» – сказал сам себе про себя, барон, тихо вставая со своей кровати. Быстро и бесшумно оделся. В комнате с красными обоями открыл секретер и достал оттуда деньги. Разбудил слугу, который спал в прихожей, подождал пока тот оденется, вышел с ним на улицу.
