– Простите. Старая армейская привычка.
Сольвейг ужасно захотелось расспросить его о шрамах на груди, но она решила не напоминать об утреннем казусе. К тому же за шрамами внешними наверняка скрывались внутренние – война оставляет отпечатки на теле, проникая глубоко в душу.
– Я поднялся на Эйфелеву башню, – продолжил Даниэль. – Стоял там, любовался видом, как вдруг разом погасли все лампочки.
– Неужели?
– Так точно. Конечно, там были и другие туристы, но, похоже, теперь мы с точностью можем сказать, кто был тому виной.
– Или вы, или короткое замыкание, – подытожила Сольвейг.
Даниэль расхохотался. Этот смех, удивительно легкий, совсем не подходящий хрипловатому голосу, невольно заразил и ее.
– Какой он, Париж, с высоты птичьего полета? – Сольвейг подперла кулаком подбородок и приготовилась слушать.
Даниэль зажмурился, воскрешая в памяти картинку.
– Ветреный. Там, наверху, ужасно холодно. Ветер пробирает до костей. Но это… радостный ветер.
Он помолчал еще немного, не желая нарушать гармонию. Треск сгорающих фитилей и шорох дождя на переполненной светом и жаром кухне – лучшая тишина из всех возможных.
– Этот ветер колышет огни внизу, треплет одежду, подгоняет и приветствует. Весь город – как полотно Ван Гога. Люди – крошечные точки, снуют туда-сюда, каждый занят своими делами. А ты стоишь и слушаешь голос ветра. Он рассказывает истории, и ты вдруг понимаешь, что твоя станет одной из них. Это ветер свободы и хмеля.
Это чувство было настолько близко Сольвейг, что она смешалась. Разве может незнакомец понимать тебя лучше, чем ты сам?
– Да вы поэт, – поддела она Даниэля, чтобы не выдать смущения.
– Прошу простить мою велеречивость. Порой бываю я излишне романтичен. Шекспир тому виной.
Даниэль потянулся через стол к ее руке, чтобы подкрепить свои слова галантным поцелуем в духе шекспировской комедии, но опрокинул свечу. Она упала на колени Сольвейг, платье вспыхнуло. Сольвейг, не растерявшись, прихлопнула огонь ладонью, точно мушку. Даниэль на мгновение опешил, потеряв дар речи, а вновь обретя, вскочил на ноги и запричитал:
– Боже мой, какой я неуклюжий! Вы в порядке? Ожог нужно немедленно обработать! – он обогнул стол и замер, уставившись на обнаженный и совершенно чистый участок кожи. – Но… как?
– Не переживайте, я в порядке. Пострадало лишь платье, – Сольвейг одернула подол, прикрывая ноги.
– Я думал, свеча обожгла вас… – Даниэль захлопал глазами, не понимая, как это произошло.
– Огонь не может мне навредить. Я ведь бессмертна.
На кухне снова воцарилась тишина, но теперь она не была столь трепетной: воздух загустел в благоухании горькой мяты и полыни. Даниэль вернулся на свое место и опустился на стул, приняв позу мыслителя. Вот о чем говорил тот сумасшедший, Тодор. Вот почему велел остерегаться Сольвейг.
– Так это правда…
– Я не стала бы лгать после проявленного вами благородства.
Даниэлю не раз приходилось встречаться со смертью, но никогда прежде она не оставляла выбора. Мольбы, причитания, любовь – ничто не трогало ее. Мрачный жнец был глух и нем, исполняя свой долг. Но мечты… Разве не они согревали солдат в холодных окопах перед лицом неизбежного? Отказаться от них означало погибнуть раньше положенного срока – погибнуть внутри. Даниэль покачал головой:
– Простите, что не поверил вам сразу.
– Я понимаю, в это трудно поверить.
– Поверить можно во что угодно, сударыня.
– А во что верите вы?
