(«Тукай не ограничивается только тем, что поднимает его на уровень неповторимого стиха, но, сгущая приёмы выразительности (олицетворения и сравнения), говорит, что солнечная поэзия, вдохновлённая Аллахом, заставляет «дерево и камень» танцевать, слова поэта радуют душу, озаряют её светом. Таким образом, он не скрывает своего уважения, восхищения, чрезмерной творческой любви по отношению к Пушкину. Пушкин для Тукая – великий, образцовый поэт»
77).
Ю. Г. Нигматуллина выделяет три значения, в которых выступает образ солнца в стихотворении «Өмид» («Надежда», 1908): это символ мысли-разума, истины и вдохновения, неиссякаемой творческой энергии поэта78. В суфийской литературе путь познания, который проходит суфий, рассматривается как приближение к солнцу (Аллаху). В ряде стихотворений Г. Тукая развёртывается тема эквивалентности «творчества» и «горения» как приближения к Божественному. Мотив горения раскрывает состояние высшего творческого напряжения, духовного энтузиазма и воодушевления:
Заманың инкыйлабатыйна бән һәр дәмдә калканым;
Бәхак бән нар сачар әтрафә бер атәшле вулканым.
Чәкәм дине мөбиннең бән тәдәннисенә аһ-ваһлар,
Идәм бән башка милләтең тәрәкъкыйсенә ваһ-ваһлар
79.
(Как вулкан я силён и огонь в моём сердце пылает!
Я щитом предстаю на путях суетливых времён.
Только плачет душа, что в народе так тускло мерцает
Веры чистый огонь, той, которой уж мир пробуждён
80.
«Шагыйрь вә Һатиф» («Поэт и небесный голос»), 1906) Перевод Н. Ахмерова
Эстетико-художественный дар в ряде стихотворений Г. Тукая осмыслен в образах света, огня, пламени:
Күкрәгемдә минем шигырь утым саумы?!
81Огонь поэзии, гори в душе моей!
82«Поэт», 1908. Перевод А. Чепурова
Архетипическая память, связанная с символикой огня и света, имеет принципиальное значение для метафорической и обобщённо-философской трактовки сущности и назначения поэтического творчества. Таким образом акцентируются божественное происхождение литературы и божественная сила слова, способного совершенствовать людей и вести общество к миру и свободе. Дума о возможностях слова, его способности возрождать к жизни в стихотворении «Китап» («Книга», 1909)83 высвечивает картину душевного состояния человека, измученного борьбой, не находящего себе места в мире, одинокого и страдающего:
Һич тә күңлем ачылмаслык эчем пошса,
Үз-үземне күрәлмичә, рухым төшсә,
Җәфа чиксәм, йөдәп бетсәм, бу башымны
Куялмыйча җанга җылы һичбер төшкә;
Хәсрәт соңра хәсрәт килеп алмаш-алмаш,
Күңелсез уй белән тәмам әйләнсә баш,
Күзләремдә кибеп тә җитмәгән булса
Хәзер генә сыгълып-сыгълып елаган яшь…
84(Когда душа измучится в борьбе,
Когда я ненавистен сам себе,
Когда я места в мире не найду
И, утомясь, проклятье шлю судьбе;
Когда за горем – горе у дверей
И ясный день ненастной тьмы темней;
Когда в печали белый свет не мил,
Когда не станет сил в душе моей…
85)
Перевод М. Петровых
На этом жизненном фоне воздействие слова сравнивается с приобщением к иному, космическому измерению мира, в котором есть «путеводная звезда», исторгающая поэта из круга жизненной суеты:
Рәхәтләнеп китә шунда җаным, тәнем,
Шуннан гына дәртләремә дәрман табам;
Укып барган һәрбер юлым, һәрбер сүзем
Була минем юл күрсәткүче йолдызым;
Сөйми башлыйм бу дөньяның ваклыкларын,
Ачыладыр, нурланадыр күңлем, күзем;
Җиңелләнәм, мәгъсумләнәм мин шул чакта,
Рәхмәт әйтәм укыганым шул китапка;
Ышанычым арта минем үз-үземә,
Өмид берлән карый башлыйм булачакка
