Галя - страница 28

В следующее воскресенье тебя в храме не оказалось. Я тщетно искал тебя глазами по всему залу и не мог сконцентрироваться на богослужении. Лишь отдельные песнопения возвращали моё внимание в новую данность, и я подпевал. Данность казалась серой и неживой – просто лишним, ненужным прохождением этого участка времени. В этом было что-то неправильное, что-то обманное, и я не мог ни молиться, ни выбраться из этого обмана. Я всматривался в отдельные лица: все ли чувствуют сегодняшнюю унылость или со мной лишь так? Если только со мной, то выходило, что обманывал себя я сам. Но где и в чём таился этот обман? Нужно ли искать его или, наоборот, игнорировать, поднимая своё внимание над временем натянутой осанкой и улыбкой? Нужен был тот, кто смог бы теперь меня услышать, и им оказался Лукьян.

Некоторые его взгляды на вещи были схожи с моими, некоторые кардинально различались, но дискутировать с ним было легче, чем с закоренелыми верующими. Верующие, к каковым я причислял и себя, добровольно в целях спасения надевали на себя шоры, что давало возможность не распыляться на однодневные истины и мудрствования. Путь становился предельно узок и прост, как проста сама истина, как прост сам Бог. Шоры были сравнимы с солдатской муштрой, с дисциплиной в балете, с тиранией музыкальных педагогов и давали тихие и едва заметные результаты постепенно – не сразу. Так не сразу вырастает стройная берёза в отличие от назойливых московских зарослей ясеня. Так не сразу из маленькой, в строгости воспитанной девочки расцветает красивая, благонравная пианистка. Наверно, поэтому в тебе гармонично сочетались и сливались воедино христианство и музыка. Может, поэтому авторитетами у тебя были профессора и священники. Но меня в детстве никто в узде не держал, и мне теперь всего было мало: проповедей, наставлений… Меня переполняло так, что я не вмещался в храм. Нужны были рязанские холмистые лесостепи с запрятанными в них хуторками, выселками и деревеньками, поля от горизонта до горизонта, ливни и грозы в километрах от ближайших крыш. Мне нужно было лицо Бога. Моего Бога. Лицо из облаков. Лицо, которому я мог донести самую простую истину: я люблю Тебя.

Но милославские поля Рязанщины были сказочно далеки – где-то в тридевятом царстве, в тридесятом государстве… Рядом оставалось только смазливое лицо «православного буддиста» Лукьяна. Две избранности, казалось мне, не давали ему покоя и боролись внутри: Ветхий Завет с Новым не так легко уживаются в одной душе, как их ни склеивай. Тридцатидвухлетний Лукьян был тому ярким примером и разбавлял все свои противоречия нейтральным созерцательством.

Однажды на репетиции одного спектакля он решил исполнить сочинённую им песню «Паранойя». Через неделю, ссылаясь на проблемы с собственной головой, он наотрез отказался от своей роли, а она была главной. И за месяц до второго показа спектакля мне пришлось учить его текст. «Паранойя» же, вернее, защита от неё и переживание за свой рассудок привели его в церковь, и он уже полгода как посещал все литургии.

Мы пили кофе и гоняли бильярдные шары в немноголюдном в ранние часы кафе «Моно». Оно открывалось в полдень, и после службы мы часто оказывались там вдвоём или же с одной его знакомой Варварой. Варвара была довольно красивой, несколько старше тебя, и общение с ней давало мне много, начиная с уверенности в общении с тобой. К тому же она легко пропитывалась нашими вариантами устройства мира, развивала их, добавляла недостающие звенья в мозаиках умозаключений, и делиться с ней самыми недоказуемыми предположениями было приятно.