Питер Марриэт внес некий сумбур. После ужина он заявил, что совсем запутался, и с жалким видом спросил Ноэля, кто же говорит первым: Франциско или норвежский капитан? А Ноэль опрометчиво решил, что ответ можно найти с помощью стаканчика бренди: ведь при изучении первой сцены создавалось впечатление, что стражи Эльсинора частенько прикладывались к фляге. Но поскольку двор Клавдия славился своим разгульным весельем, это могло сойти за оригинальную режиссерскую задумку. Готт прочел в глазах Маллоха явный намек на то, что это будет живо обсуждаться в профессорских кругах. Но серьезных сбоев не произошло. Первая часть спектакля прошла быстро и гладко, закончившись под гром аплодисментов.
Теперь публику, которая в перерыве разбрелась по залу и по сцене и предавалась оглушительной болтовне, характерной для больших светских раутов, вновь определили по местам. Банни включил свой черный ящичек и поставил его на пол рядом с вдовствующей герцогиней. Актеры вернулись в артистическое фойе, и Томми Поттс, проявивший недюжинные способности герольда, объявил начало первой сцены третьего акта под звук фанфар. После второго зова фанфар занавес на задней сцене отодвинулся, открыв «зал для аудиенций». Плотной группой вошли король с королевой в сопровождении Полония, Розенкранца и Гильденстерна, о чем-то беседуя и что-то замышляя. Позади них появилась Офелия. Началась вторая часть спектакля.
Первая сцена третьего акта изобилует техническими трудностями. Готт напряженно следит за развитием действия, стоя у сцены в своем костюме актера-короля. Розенкранц и Гильденстерн ушли, чуть не касаясь друг друга головами, по-прежнему что-то замышляя. Король продолжил тихим и тревожным голосом, который, тем не менее, ясно звучал в зале:
Оставь и ты нас, милая Гертруда;
Мы тайно Гамлета сюда призвали,
Чтоб здесь он встретился, как бы случайно,
С Офелией. Ее отец и я,
Мы станем здесь – законные шпионы,
Невидимо увидим их свиданье
И из поступков заключим…
Королева ушла. У епископского стула появилась Офелия с книгой. Король произнес в сторону горькие слова раскаяния, подводящие его к покаянию в сцене молитвы. Затем они с Полонием спрятались. Появился Гамлет и прошел на самый край главной сцены.
Для актера это самый трудный монолог во всей трагедии, трудный потому, что он вошел в сокровищницу английской поэзии, и каждое его слово окутано легендой. Теперь он торжественно звучал из уст Мелвилла Клэя:
Кто снес бы бич и посмеянье века,
Бессилье прав, тиранов притесненье,
Обиды гордого, забытую любовь,
Презренных душ презрение к заслугам…
Гамлет медленно обходил сцену, ступая в такт своим словам. Он приближался к Офелии.
Так всех нас совесть обращает в трусов,
Так блекнет в нас румянец сильной воли,
Когда начнем мы размышлять: слабеет
Живой полет отважных предприятий,
И робкий путь склоняет прочь от цели…
Он увидел Офелию. Дальше шли, по мнению Готта, самые красивые строки во всей трагедии:
Но тише.
Офелия! О нимфа! Помяни
Мои грехи в твоей святой молитве!
Настал момент, когда Клэй должен был проявить все свое мастерство. Без единого слова со сцены публике следовало понять, что Гамлет вдруг осознал, что присутствие Офелии является частью заговора. С этой секунды он станет говорить с ней резко и предвзято, весь его ум сосредоточится на происках врагов. Это осознание чрезвычайно трудно передать, поскольку его предвосхищает одно замечание, сделанное вскользь намного раньше. Все станет ясно, если король или Полоний случайно выдадут свое присутствие, но для этого нет оснований. На это можно не обращать внимания, что часто и делают, однако потом жестокость Гамлета начинает вызывать отвращение. Чтобы довести дело до конца, Гамлет должен сосредоточиться и все вспомнить.
