– Ну и дауны вы у меня, – сокрушался сержант. – У всех «духи» как «духи», от вас же никакой пользы, убытки одни.
– Мы стараемся, – приняв позу тюленя и преданно округлив глаза, подобострастно произнёс Семёнов.
– Отжимайся давай, старатель. Стараются они. Вон у Ахминеева – те стараются, а вам бы только пожрать да поспать.
– Товарищ сержант, да Вы для нас. Вы только скажите, а мы уж…
– Скажи ещё, что горы свернёте.
– И свернём, и свернём, товарищ сержант.
– Шею, смотрите, не сверните… Звания выучил?
– Так точно.
– Кто после сержанта идёт?
– Товарищ старший лейтенант.
– Попробуй ещё.
– Товарищ младший прапорщик.
– Последняя попытка.
– Сейчас, сейчас, сейчас, – затягивал время Семёнов, разрываясь между старшиной и майором. – Сержант, а за ним, за ним…
– Ну кто?! Кто?! – не вытерпел Кузельцов, и переживание за знания подчинённого промелькнуло в его голосе.
– За сержантом обязательно кто-то идёт, – затараторил Семёнов, не забывая скрашивать свою забывчивость высокой скоростью и качеством отжиманий. – Нельзя, чтоб за ним никого не было. Это же не генерал какой-нибудь. Сейчас, сейчас, сейчас…
– Старший сержант, даун, – оборвал Кузельцов.
– Не подсказывайте!!! – замерев и выпучив глаза, исступлённо зашептал Семёнов. – Я сам знаю, что за сержантом идёт старший сержант! Старший сержант Саркисян! Замкомвзвод! И он не даун! Он Ваш лучший друг!
– Да ты совсем страх потерял, «душара».
Кузельцов сел на кровать и стал охаживать Семёнова тапком по голове.
В это время через проход между кроватями шёпотом переговаривались Герц и Павлушкин.
– Не спит, – сказал Павлушкин. – Семёнова опять драконит.
– Я двенадцать зевков насчитал, – ответил Герц. – Зря старались, наверно.
– Не боись. Скоро уже. Доза лошадиная.
– Кузельцов тоже вроде немаленький.
– Не боись, говорю.
– Семёнова жаль, Павлуха… Впрячься11 за него что ли?
Герцу совсем не было жаль Семёнова. Он просто сказал то, что считалось правильным в общечеловеческом понимании. Его решительности действительно хватило бы на то, чтобы заступиться за товарища. Он не вмешался, но всё-таки если бы так случилось, то в этом поступке была бы львиная доля эгоизма по следующей причине. Глубокая и широкая душа Герца, похожая на реку Волгу, под воздействием безнравственной среды часто мелела и заиливалась. Это приводило к ухудшению не только морального, но и физического состояния. В очередной раз сделать такую нематериальную субстанцию, как душа, глубокой и широкой, поднять, так сказать, уровень воды в ней до привычной отметки для улучшения собственного самочувствия можно было только одним способом – совершением хорошего поступка. Так и действовал парень. Действовал и переживал, что за внешней чистотой его поступков стоит внутренняя грязь, за альтруизмом – меркантильность. Переживал и успокаивал себя: «Хоть так, другие так вообще никак». Армия переместила работу курсанта над внутренним «я» в ещё более мерзкую для него область. Например, в случае с Семёновым парень с отвращением ощутил, что он уже не столько хочет восстановить силу души, сколько желает вырасти в глазах батареи. Но даже не это было самым страшным для Герца. Самым страшным было то, что он собирался вмешаться лишь наполовину – другими словами не накинуться на Кузельцова с кулаками, а хоть и твёрдо, но с уважением в голосе (нет, с завуалированным подобострастием!) попросить истязателя оставить беднягу в покое. Это для Герца. Для автора, который знает своего героя как облупленного, самым страшным было другое. В неосвещённых уголках души, в которые Герц боялся заглянуть даже с факелом, он оправдывал насилие по отношению к себе и к другим по всем статьям. Только поэтому и не вмешался на самом деле. «Чтобы обабившийся мужчина поднялся на прежние высоты, ему необходимо переступить через свою и чужую боль. Как на войне. А на войне как на войне» – вот что увидел автор, посветив фонариком там, где следует.
