я слушаю их горькие рыдания,
но слышу их теперь, изнемогая
от жалости, лишенной сострадания.
Я спорю искренно и честно,
я чистой истины посредник,
и мне совсем не интересно,
что говорит мой собеседник.
Всюду в жизни то смерчи, то тучи,
бродит гибель и небо в огне;
чем серьезней опасность и круче,
тем она безразличнее мне.
В душе у нас – диковинное эхо:
оно способно, звук переинача,
рыданием ответить вместо смеха
и смехом отозваться вместо плача.
Бегу, куда азарт посвищет,
тайком от совести моей,
поскольку совесть много чище,
если не пользоваться ей.
За радости азартных приключений
однажды острой болью заплатив,
мы так боимся новых увлечений,
что носим на душе презерватив.
Когда в нас к этой жизни зыбкой —
нет ни любви, ни интереса,
то освещается улыбкой
лицо недремлющего беса.
Творец обычно думает заранее,
размешивая разум, соль и дерзость,
и многим не хватает дарования,
чтоб делать выдающуюся мерзость.
Есть две разновидности теста,
из коего дух наш содеян,
и люди открытого текста
проигрывают лицедеям.
Я б устроил в окрестностях местных,
если б силами ведал природными,
чтобы несколько тварей известных
были тварями, только подводными.
Я с почтеньем думаю о том,
как неколебимо все, что есть,
ибо даже в веке золотом
ржавчина железо будет есть.
По сути, знали мы заранее,
куда наука воз везла,
поскольку дерево познания
всегда поили соки зла.
Наука зря в себе уверена,
ведь как науку ни верти,
а у коня есть путь до мерина,
но нет обратного пути.
Весь день сегодня ради прессы
пустив на чтение запойное,
вдруг ощутил я с интересом,
что проглотил ведро помойное.
Но пакости на свете нет сугубей,
чем тихое культурное собрание,
где змеи ущемленных самолюбий
витают и кишат уже заранее.
Как, Боже, мы похожи на блядей
желанием, вертясь то здесь, то там,
погладить выдающихся людей
по разным выдающимся местам.
До славы и сопутствующих денег,
по лестнице взбираясь, как медведь,
художник только нескольких ступенек
за жизнь не успевает одолеть.
Искусство, отдаваясь на прочтение,
распахнуто суждению превратному:
питая к непонятному почтение,
мы хамски снисходительны к понятному.
Удавшиеся строчки
летают, словно мухи,
насиживая точки
на разуме и духе.
Есть люди – выдан им билет
на творческое воплощение,
их души явно теплят свет,
но тускло это освещение.
Ценю читательские чувства я,
себя всего им подчиняю:
где мысли собственные – грустные,
там я чужие сочиняю.
Во мне душа однажды дрогнет,
ум затуманится слегка,
и звук возвышенный исторгнет
из лиры слабая рука.
В этой жизни я сделал немного
от беспечности и небрежения,
мне была интересна дорога,
а не узкий тупик достижения.
Глубокие мы струны зря тревожим,
темно устройство нашего нутра,
и мы предугадать никак не можем,
как может обернуться их игра.
Иллюзий и галлюцинаций,
туманных помыслов лихих —
затем не следует бояться,
что мы б не выжили без них.
Слова про слитность душ – лишь удовольствие,
пустая утешительная ложь;
по хуже одиночества – спокойствие,
с которым ты его осознаешь.
Не в муках некой мысли неотложной
он вял и еле двигает руками —
скорее, в голове его несложной
воюют тараканы с пауками.
Вертясь в работной мясорубке,
мужчины ей же и хранимы,
поскольку мнительны и хрупки,
пугливы, слабы и ранимы.
А кто орлом себя считает,
презревши мышью суету,
он так заоблачно летает,
что даже гадит на лету.
Покров румян, манер и лаков
теперь меня смущает реже,
наш мир повсюду одинаков,
а мы везде одни и те же.
Быть незаметнее и тише —
важнее прочего всего:
