Сильная пощёчина сбила ханбику с ног, остановила оскорбительные излияния, срывавшиеся с её губ.
– Недостойная дочь! – Разъярённый Абдул-Латыф во весь рост возвышался перед ней. – Ты не смеешь касаться своим грязным, мерзким языком имени нашей матери! И честь калга-солтана Мухаммад-Гирея я не посмею марать столь низким образом. Удались в свои покои, пока я не позабыл о нашем родстве и не приказал выпороть тебя как рабыню!
Она всхлипнула, отшатнулась от вновь замахнувшейся руки брата:
– Я не выйду замуж. Вы не посмеете сделать это против моей воли.
– Теперь уж, Гаухаршад, я потащу тебя на брачную церемонию за косы, а сзади прикажу погонять плетью для волов!
Успокоившись видом её униженной позы, хан опустился на широкое сидение трона:
– Советую тебе смириться, сестра, или ты испытаешь в полной мере желчь моего безудержного гнева. А теперь ступай.
Казанский господин откинулся на спинку трона, подставил разгорячённое лицо под плавные освежающие движения опахала. Он желал как можно скорей выкинуть из головы неприятную сцену, только что разыгравшуюся в Зелёном зале, где обычно устраивались малые приёмы и аудиенции. Гаухаршад сидела в его душе подобно болезненной занозе, он уже сожалел, что когда-то решил принять сестру у себя. «Но замужество укротит эту злючку», – расслабленно подумал Абдул-Латыф. Его слух уловил нежные звуки курая – невидимый музыкант играл что-то печальное, завораживающее. Хан ленивым жестом руки подозвал управителя:
– Пошлите гонца к улу-карачи. Сообщите, что следует как можно скорее назначить день свадьбы.
– Внимание и повиновение! Будет исполнено, мой повелитель, – ответил управитель.
Гаухаршад со всеми удобствами устроилась в садике, размещённом около её покоев. Здесь царила особая аура, и если в ханском саду осень уже вступила в свои права, в этом маленьком мирке ещё продолжалось лето. Так же пышно цвели розы, а в расставленных по кругу низких керамических горшках вновь распускались тюльпаны и благородные гиацинты. Ханбика принимала у себя юзбаши Турыиша. Бывший начальник её охраны быстро оправился от жестокого наказания и теперь смиренно просил аудиенции. Впервые за эти дни Гаухаршад почувствовала себя счастливой, несмотря на нависшую над её головой угрозу скорого замужества. Она была счастлива уже одним тем, что возлюбленный пожелал увидеть свою суровую госпожу. По её приказу в садик вынесли столик с изысканными яствами. Гаухаршад хотелось обставить примирение с мангытом с пышной роскошью. Увы, запертая в своих покоях, она не могла позволить себе многого.
Турыиш вошёл в гостеприимно распахнутые двери и склонил голову. Она поднялась навстречу, с лёгкостью газели миновав небольшое пространство садика, остановилась перед ним. Как хотелось Гаухаршад кинуться в объятия этого крепкого, широкоплечего мужчины. Как изнывали её руки, рвущиеся приласкать исполосованную плетьми спину. Она готова была перецеловать каждый шрам на его теле, искупить нежными прикосновениями хоть малую толику своей вины.
– Садитесь же, юзбаши, – едва слышно пролепетала она, так и не сделав того, к чему рвалось её неразумное сердце.
Ханбика попыталась успокоить застучавшую в висках кровь, поднесла руки к лицу, погладила щёки дрожащими пальцами, задев свои длинные, звенящие чулпы:
– Вы просили об аудиенции, Турыиш-ага. Я слушаю вас.
– Госпожа моя, – его долгожданный голос проник в самое сердце девушки, и она закрыла глаза, затрепетала от счастья. – Я молю вас о милости: позвольте мне уехать в Крым и забрать с собой сына.
