– Прикройте нас с комиссаром, – сказал комполка. – Мы отойдем.
Пока они отходили, а мы прикрывали, отстреливались, дом так разгорелся, что и в траншейке стало жарко. Все осветилось кругом. Нам отход был уже невозможен – рядом укрепленные точки, при таком свете они нас сразу срежут. Я сказал Поспеловскому:
– Давай пойдем перебежками возле самых домов-точек. Амбразуру проскочишь и ложись в ямку. Он не успеет выстрелить в тебя.
Так и стали перебегать возле самых амбразур. Только перебежишь, он открывает огонь, но уже бесполезно. Подумал: «Эх, гранаты бы, как бы хорошо забрасывать ими».
Так мы прошли всю траншею (станцию). В конце мы с трудом вырвались наконец, повернули влево к своим позициям. Услышали:
– Стой! Кто идет?
– Свои! Где командир у вас?
– Вон там дальше, в землянке.
Пошли в землянку. Наш комполка уже там. Представитель Штаба армии стал нас выгонять. Комполка сказал:
– Это мои, пусть сидят.
В землянке сидели шесть командиров полков, майоров, как я понял. Как я узнал из их переговоров, фамилии четверых были Красуляк, Никитин, Зверев, Дормидонтов, фамилии еще двоих я забыл, а представителя Штаба армии звали, помнится, Кравченко. Один из командиров полка задремал, и Кравченко закричал на него:
– Чего спишь?! Застрелю!
Тот сказал:
– Товарищ начальник! Четвертые сутки лежим на снегу и морозе. Не спал. Попал в тепло, дремлется.
Представитель Штаба армии стал у него выяснять, сколько у кого бойцов. У одного было пять бойцов, у другого шесть, а у нашего командира больше всех – семеро. Всего осталось 35 человек на переднем крае.
Кравченко приказал – наступать.
Командовать этой группой назначил Красуляка. К рассвету нас осталось, как говорят, ты да я, да мы с тобой.
После этого получили пополнение и опять наступали с правой стороны шоссейки, заняли водокачку, но силы наши к концу дня иссякли. Командиры полков Красуляк и Дормидонтов пошли на исходные позиции. Перешли речку около моста, стали подниматься на берег, и здесь немцы из пулемета убили Дормидонтова, а Красуляка легко ранили в руку.
Когда пехотинцы идут в наступление, на них обрушивается весь огонь противника: автоматный, пулеметный, минометный, артиллерийский и авиация летит по фронту, бьет из пулемета и бомбит. Поэтому после такого огня мало остается пехотинцев в живых. А наши минометчики и артиллеристы ведут огонь с тыла, с закрытых позиций. И обыкновенно, если пехота продвинется вперед на километры и там закрепится, тогда только артиллеристы подвинут свои позиции к фронту.
Как-то с одним бойцом находился на наблюдательном пункте в ямке у телефона, а левее, сзади нас, метрах в пятидесяти или более, около леска стоял наш подбитый танк.
Смотрим, к танку пробрались несколько человек, нас заинтересовало кто, и мы перебежками по воронкам перебрались к ним.
По виду это было большое командование. По чертам лица один сильно походил на товарища Ворошилова. Только не такой, как на портретах, а староват.
Немец засек нас и стал стрелять по танку. Командир, похожий на Ворошилова, сказал:
– Противник заметил нас. Не высовывайтесь и долго не смотрите из-за танка.
Только проговорил, а мой боец (фамилию не помню) непонятно зачем наклонился, высунув голову из-за танка, как будто что-то хотел взять с земли, и пуля в висок прошла насквозь.
Он сказал:
– Вот видите.
Посмотрел и увидел, что укрепления у немцев не поражаемые, а местность для наступления открытая и вся устлана трупами и даже кучами трупов.
