Гербарий - страница 10

Уже светает. Туманно, солнце ещё не взошло над домами, но уже светло и почти не стыло, просто прохладно. Пёс тащит её к реке, вырывая из рук поводок, пляшет вокруг, пока она отстёгивает карабин с ошейника. Не боясь, он с разбега ныряет в воду, а Милка садится на толстое бревно почти у воды, упрямо упираясь подбородком в колени, думает, как хорошо, что у Грэя больше не болят почки, так мучавшие его в молодости, но скоро купаться ему точно будет нельзя, что зимой он станет от скуки раскапывать мышиные норы, а это значит – снова, даже зимой, грязные лапы и брюхо.

Через несколько минут пёс, мокрый, довольный, выскакивает на берег. Отряхивается, рассыпая невидимую радугу брызг, смешно мотая длинными ушами.

– Погуляй, чуть-чуть погуляй, собакин! – Милка отгораживается от него, машет рукой.

Холодным носом он тычется ей в ладонь, сминает бурую траву и исчезает – шуршать в голых кустах, вдыхать свободу, цеплять на уши засохшие репьи. Она осторожно расправляет помятые собачьими лапами былинки. Прибрежная осока, а в ней – стебелёк лютика. Летом на нём – маленькое солнышко на тонкой ножке, сейчас – всего один грустный растопыренный листок. Милка жмурится, и мысли её текут так же ржаво, неспешно, как эти ноябрьские волны, на которые она смотрит в сотый, тысячный раз…

«Кругом тайны. Даже в тебе, цыплёнок-лютик. Горицвет, куриная слепота, золотые пуговки… Сколько названий, одних легенд сколько! Тебя превращали в монетки, дарили Деве Марии, в твоих зарослях сам Люцифер прятался, гордый дух. И Джульетту ты усыпил!» Она вздыхает, разглядывает травинку, крутит её в пальцах. «И ковры сибирских жарков – тоже из таких, как ты. Как удивительно – мы же с тобой похожи, лютик. В далёкой Сибири – родня твоя, и моя родня – там. Где шепчет тайга, где отец гоняет на байке… Где ты сейчас, папка? Кого ты разбудишь утром? Другую девчонку, такую же смешную и маленькую, как я тогда? Или мальчишку?»

Сколько вопросов у неё. Но кому их задашь? У кого такое спросишь? Мама давно, лет семь назад, категорично закрыла тему: «Забудь и не вспоминай!», дедушка только вздыхает: «Не знаю, Люсенька, ничего я не знаю…»

Милку, имя которой от бабушки Людмилы, маминой мамы, досталось, только дедушка упрямо зовёт Люсей. «Милку» придумал отец, когда первый раз увидел её, новорождённую, на фотографии, пролетевшей в конверте тысячи километров – от их городка до Сибири. Сначала он часто звонил, а потом всё реже и реже… Потому что потом был суд для установления отцовства, на котором настояла бабка Анна. После суда и смены Милкиной фамилии и документов два года мама с отцом не общалась вовсе. Потом умерла бабушка Людмила, и отец позвонил: «Я хочу, чтобы вы приехали ко мне. Навсегда». Они с мамой и поехали. Вот только навсегда не получилось. Не смогли вместе, под одной крышей мама и бабка Анна. Это всё, что знает Милка. Но она уверена: придёт время, и она сама разыщет отца. «Я всё помню, папка. Как ты кедры гладил, помню… и валуны на речке. Положишь ручищу на тёплый камень – и слушаешь. То ли себя самого, то ли каменные сказки… С порогами, суровыми, грозными, умел говорить. А в большом городе не смог прижиться. Ни так не получилось, ни эдак».

Милка невесело улыбается одним уголком губ, вскакивает, свистит.

– Грэй, домой!

Если не тянуть время на прогулке, не пускать этого водоплавающего в реку, не тратить десять минут на мытьё его лап, то после возвращения обязательно найдётся минутка, чтобы выпить чаю со смородиновым листом, который дедуля заварил на рассвете, укутав старенький чайник махровым полотенцем. Нужно, чтоб минутка нашлась, но не всегда получается. Милка завидует матери, которая просыпается позднее, ближе к восьми. Фыркает, отмахиваясь от чая и бутербродов. И снова дедушка, закрывая за ней дверь, укоризненно качает головой. А она, мельком глянув в приложение на китайском смартфоне с парой трещинок на стекле, не дожидаясь лифта, уже привычно бежит вниз по лестнице, в расстёгнутой куртке, придерживая на плече собранный с вечера рюкзак. На карте автобусный кружочек уже отъезжает от конечной, надо успеть.