В самом деле, Кеше было восемь лет, но вёл он себя совершенно иначе, нежели его сверстники, которых я видел на игровых площадках в городе. Городские восьмилетки казались мне великанами – почти самыми настоящими взрослыми, которые уже ходят в школу и говорят о чём-то, что мне ещё невдомёк. На них я мог смотреть и равняться, мечтая однажды стать таким же серьёзным и загадочным, как они.
Кеша же в школу не ходил. Он вообще не разговаривал – только мычал и улыбался, но зато улыбался во весь рот и смеялся громко, если его что-то смешило. Иногда я играл с ним. Сначала это было странно – играть с восьмилеткой. Но потом, когда бабушка объяснила мне, что внутри он самый настоящий малыш, я привык относиться к нему снисходительно и видеть в нём прежде всего малыша, а уже потом – здоровое и крепкое тело с большой головой. Конечно, с Егором и Элей из садика было куда интереснее, но Егора и Эли здесь не было. В деревне вообще не было ребят моего возраста – только ребята постарше, которые занимались всякими крутыми делами для больших, и к котором я подходить стеснялся и побаивался. Поэтому оставался только Кеша, с которым, в общем-то, тоже можно было неплохо провести время.
– Смотри, это бабочка, – говорил я, показывая пальцем на белокрылую капустницу.
– Э-э-э-э-э… – говорил Кеша.
– Скажи: ба-боч-ка.
– Э-э-э, ы-ы-ы, э-э-э.
Я страшно злился на Кешу за такие выходки и считал, будто бы он нарочно так издевается. Будто всё это часть его большой шутки, которую он проворачивает со мною и со всеми вокруг.
– Ну и ну тебя, я домой поехал! – говорил я и отправлялся было назад к своему трёхколёсному велосипеду, стоявшему на обочине.
– Э-э-э! Э-э! Э-э-э а-а-а! – отвечал Кеша, держа меня за руку и глядя мне прямо в глаза и показывая на бабочку, будто бы стараясь одновременно показать, что он всё понял, и извиняясь за то, что я не понял, что он всё понял.
Но я всё равно уезжал, оставляя его одного. Потом – чуть позже – я, конечно же, снова возвращался, забыв старые обиды, и мы опять играли.
В машинки с Кешей играть было бесполезно. Он не понимал всей конструкционной сложности и философии машинок. Взяв машинку в руку, Кеша бил её о траву и землю, и только с наслаждением смотрел на то, как разлетаются в разные стороны куски земли и трава. Казалось, он получал удовольствие, но меж тем упускал самую суть вещи в его руках, её высшее назначение, её миссию.
– Не-е-ет, Кеша! Это машинка! Её надо катать, вот так, – говорил и показывал я, – А потом, когда катаешь, надо думать, куда она едет: в гараж или на работу, или она – грузовик и что-то грузит. А так ты её только ломаешь.
Я пытался втолковать ему всё, что знал о машинках сам, но то ли он не понимал меня, то ли понимал, но предпочитал делать то, что делал.
Единственное, с чем у нас не было проблем – это мяч. Мы пинали его друг другу, играя в нашу версию футбола, и получали от этого одинаково огромное удовольствие. Я – по-своему, представляя себя каким-нибудь быстроногим Роналдо, выделывающим финты и кренделя или, может быть, знаменитым Сычёвым, принимающим передачу для решающего и сокрушающего удара по воротам противника, или, может быть, представляя, как с трибуны на меня смотрят мои родители и друзья и без меры гордятся знакомством со мной. Кеша – по-своему, пиная мяч и радуясь, что он катится от его пинка, а трава под ним мнётся и колышется.
