Читать онлайн Валерий Антонов - Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 1. Причинность и детерминизм

О прогрессе научного знания можно судить по тому, насколько изменилось значение очень длинных и широко используемых научных терминов. Первоначально термин «причинность» обозначал ту часть причины, которая позволяет ей производить эффект – силу или мощь, с помощью которой причина осуществляет свою причинность. Это значение термина также представляется вполне естественным, если учесть, что понятие причинности, вероятно, было абстрагировано от опыта наших целенаправленных действий и перенесено на процессы внешнего мира. Не опыт изменения, а скорее опыт приведения изменений в соответствие с нашими целенаправленными усилиями, по-видимому, и породил идею причинной связи. Первое понятие причинности – это понятие цели, causa finalis, которая включает в себя causa efficiens; но и сегодня следы этой антропоморфной концепции причинно-следственной связи не полностью искоренены. Не только популярная концепция представляет это отношение в терминах понятия цели, из которого удалено сознательное намерение и которое, как мы знаем, заменяется бессознательной волей или более абстрактным понятием силы, необходимости и т. п. Если это выведение понятия верно, то стоит отметить, что источником ненаучной концепции причинности является не опыт равномерной и постоянной последовательности событий, не опыт изменений, а опыт человеческой власти над вещами, который путем расширения и переноса превращается в концепцию божественной власти. Эта идея кажется не просто эмпирической, но даже экспериментальной; отсюда и упорное следование этой психологически необходимой, но с критической точки зрения весьма сомнительной концепции.

После язвительной критики Юма можно считать доказанным, что мы никогда не обладаем восприятием действующей силы или власти. Ощущение наших усилий обычно приводит к движению наших конечностей, движению, которому предшествует ряд процессов в центральных органах, не входящих в восприятие, так что в начальной точке этого ряда воля и молекулярные изменения, вероятно, совпадают. Мы сами должны признать, что в нормальных случаях интенсивность этого ощущения пропорциональна проделанной работе. Но в восприятии того аффекта сознания, который мы называем волей, не содержится ничего, что могло бы сделать возникновение движения из него понятным. Представление о воле содержит ощущение стремления в связи с представлением об определенном его направлении; но оно не включает представления о другом, внешнем эффекте воли. Воля может присутствовать, но движение может не получиться, и мы не можем понять, почему в случае паралича конечностей обычный успех не удается. Если бы в нашей воле было восприятие производства, восприятие производящего принципа, мы могли бы отличить неудачную волю от воли производящей. Таким образом, наше представление о силе или порождении – это не восприятие, а вывод, выходящий за рамки непосредственно известного и предполагающий, а не устанавливающий отношение причинности.

Если, таким образом, идея эффективной причины должна быть устранена, поскольку она проистекает лишь из неточного толкования опыта, то какое содержание остается для понятия причинности и как можно доказать истинность этого понятия? Юм попытался ответить на оба вопроса.

Он опровергает априорные доказательства общего закона причинности, данные в его время, и дает определение понятия причинности, которое, хотя и получило почти неоспоримую силу в позитивной философии, кажется мне неадекватным в одном существенном пункте. Из доказательств, которые Юм подверг своему тщательному анализу, я считаю два, в частности, все еще заслуживающими внимания. Некоторые философы (в частности, Гоббс) утверждают: Поскольку все точки времени и пространства, в которых, как мы можем предположить, объекты начинают быть, сами по себе одинаковы, то, если не существует причины, которая принадлежит в особенности времени и месту и тем самым определяет и фиксирует существование, это существование должно вечно оставаться in suspenso [в подвешенном состоянии – wp], следовательно, объект не может начать быть, если нет ничего, что определяло бы его существование. Эта линия аргументации, очевидно, аналогична той, которую предпринял Кант; только Гоббс имеет дело с порядком самих вещей, тогда как Кант ограничивает свое доказательство принципов сосуществования (взаимодействия) и преемственности (причинности и зависимости) порядком явлений. Только когда явления в пространстве и времени определяются общим правилом их взаимодействия и последовательности, они становятся объектами опыта, в отличие от субъективного и внутренне неопределенного восприятия. Правило обеспечивает отнесение явления к объекту, поэтому оно является основой объективной концепции в целом. Причинность и взаимодействие априори принадлежат к концепции объекта, но не потому, что они абстрагированы от него, а потому, что они являются условиями или элементами его концепции. – Некоторые контраргументы Юма применимы и к этой кантовской линии аргументации. Первый вопрос всегда звучит так: существует ли вещь, а второй: когда и где она существует. Если устранение причины в первом случае не может быть объявлено непоследовательным без доказательства – а это действительно не так, по крайней мере, если мы не предполагаем всеобщность причинности, которую хотим доказать, – то тем более во втором, который зависит от первого. Как указывает Милль, не существует закона для первоначального сочетания вещей; мы разумно ищем только законы для тех видов сосуществования, которые мы должны рассматривать как вторичные следствия законов преемственности, т.е. как модификации первоначальных сочетаний. Всеобщность закона причинности в отношении порядка вещей или явлений в пространстве, таким образом, страдает исключением, по крайней мере, в одном важном случае, так же как и в отношении временного порядка, поскольку не простое положение объектов во времени, их чистая последовательность, а только изменение последовательности требует причины.

– Второе доказательство, которое я считаю достойным упоминания, основано на корреляционной связи между понятиями причины и следствия, из которой априори следует вывод, что каждое следствие имеет причину, каждая причина – следствие. Но следует ли из этого, возражает Юм, что каждый процесс должен быть следствием? Несомненно, что у каждого мужа есть жена; но кто из этого сделает вывод, что каждый мужчина должен быть мужем? Существует ли между вещами такое же соотношение, какое, несомненно, существует между понятиями? Когда я называю событие следствием, я, конечно, представляю его как дополнение к другому, которое я называю его причиной. Но что заставляет меня понимать каждое событие именно таким образом? Почему я не могу рассматривать их как независимые и самодостаточные? Тем не менее, подчеркивание относительности понятий причины и следствия имеет большое значение. Даже если это не может ничего доказать в отношении объективной истинности причинности, это позволяет нам правильно определить это понятие.

Я упускаю решающий момент в объяснении причинности у Юма. Причина должна быть только постоянным предшественником, следствие – только постоянным последствием, каузальная связь, следовательно, только постоянной смежностью двух процессов во времени, или, как говорит Милль, их постоянным и безусловным следствием. Возражение Канта против этого определения, другие недостатки которого станут ясны из дальнейшего, остается: согласно ему, мы не могли бы выводить определенные процессы в природе; мы могли бы только ожидать аналогичных процессов. Наше рассуждение было бы не чем иным, как ожиданием. Так ли это на самом деле? Нет ли в природе и форме наших рассуждений чего-то большего, чем это ожидание? Частая связь двух событий может быть случайной, а наше ожидание может быть обмануто в следующем случае. Предположим, мы стоим перед урной, содержимого которой не видим, и с определенной частотой вытаскиваем белые шары, а красные и синие – с определенной частотой; не состоит ли тогда наш вывод о вероятности будущих случаев исключительно из ожидания, или же это ожидание основано на предположении или гипотезе относительно расположения шаров? Я не буду говорить о случаях, в которых постоянство повторения не способно укрепить независимое убеждение в закономерной связи, а лишь замечу, что явно отрицательное выражение безусловное следствие в определении Милля предполагает положительное понятие причинности, а потому не может быть пригодным для определения этого понятия. Следствие двух событий может быть немедленным и не быть безусловным, если оба зависят от постоянной третьей причины. Поэтому неправильно просто приравнивать немедленное и безусловное следствие, как это сделал Милль. Безусловным является то следствие, которое не зависит ни от какой другой причины – так что же такое причина?

Во главе любой теории, будь то теория природы или теория разума, принято ставить принцип причинности, как аксиому, чей авторитет и определенность дают ей более высокий ранг, чем может дать конкретный опыт. Этот принцип должен быть, молчаливо или явно, высшим принципом всех и каждого вывода опыта. На него должно быть возложено все бремя доказательства. Как бы мы ни расходились во мнениях относительно того, каким образом мы приходим к реализации этого принципа, едва ли можно сомневаться в его обоснованности, равно как и в том, что, подчиняя знание опыта принципу причинности, это знание обретает гораздо большую определенность и уверенность.

Даже эмпиризм Гельмгольца останавливается на этом принципе, хотя именно Гельмгольц делает меткое и далеко идущее замечание, что закон причинности имеет характер чисто логического закона, потому что выводы, сделанные из него, касаются не реального опыта, а его понимания. «Таким образом, закон достаточной причины в действительности есть не что иное, как импульс нашего интеллекта подчинить все наши восприятия своему собственному правилу, а не закон природы». Если причинность есть не что иное, как требование понятности, с которым мы должны подходить к природе, как только хотим ее познать, то она, конечно, должна быть включена во все конкретные попытки понимания или объяснения. Его всеобщность будет неоспорима и столь же бесплодна. Оно дано одновременно с самосознанием и должно предполагаться во всяком научном опыте, но не выводиться из него. Но тогда она также чисто субъективна, является выражением воли к познанию и объяснению, а не принципом знания.

По сути, причинность – это не фактический закон, а общая формула для поиска закона. Это проблема разума, или, говоря языком Канта, идея, связь которой с понятием цели подчеркивал сам Кант. Ведь мы не можем априори знать или решать, как далеко простирается законность опыта, если мы уже априори знаем, что опыт понятен нам только в той мере, в какой он законен. Поэтому, когда мы говорим о всеобщей законности, мы лишь мысленно предвосхищаем решение проблемы, которую в действительности нам удается решить лишь шаг за шагом и никогда полностью. В каком смысле мы все же субъективно вынуждены постулировать всеобщность закономерности изменения вещей (не вещей или событий вообще!), будет показано ниже, где мы обсудим необходимость каузальной концепции. Не существует никакого «закона закономерности», который был бы не более чем субъективным обобщением законов, которые действительно были определены. Подводя эти законы под общую формулу, что для каждого события существует свой закон, их определенность сводится на нет. Закон может быть признан в одном случае с логической достоверностью, а может оставаться сомнительным даже после очень многих случаев, причем подведение закона под так называемый закон причинности нисколько не способствует ни укреплению убеждения, ни возникновению сомнения ни в первом, ни во втором случае. Или закон, который я сначала подозреваю, должен быть менее сомнительным, если я утверждаю, что законы существуют, или, точнее, что они должны существовать? Я часто использовал выражение «закон», которое совершенно очевидно выдает происхождение причинности из воли и является пережитком антропоморфизма в науке, или, как сказал Хауксли, очень плохой метафорой. Вместо того чтобы называть причинность высшим принципом наших выводов о фактах, мы будем рассматривать ее как максиму: заключать, как побуждение и решение: умозаключать. По нашему мнению, она не сможет непосредственно обосновать наши выводы объективно, но будет управлять ими субъективно. Как мы не можем включить в определение причинности выражение для «действенности», поскольку оно абсолютно и во всех случаях нам неизвестно, так мы не можем ввести выражение для необходимости, которая полностью субъективна. Момент временной последовательности, конечно, должен быть включен в определение, чтобы отличить причину от других причин; но поскольку это различие несущественно и зависит только от точки зрения нашего наблюдения, мы не должны делать главный акцент на временном моменте. Мы называем причиной: сумму или ту часть предшествующих обстоятельств, прямых или косвенных, положительных или отрицательных, из которых можно умозаключить разумным (логически обоснованным) образом ту сумму или ту часть обстоятельств, которые следуют во времени, и которые, согласно этому умозаключению, мы называем следствием по отношению к предшествующим обстоятельствам.