– Какая безответственность!
– Выше-то нет никого, нам некому жаловаться.
– И зло в мире допустил Бог. Зачем?
– Чтобы красоту добра в сравнении со злом оценить и возвеличить; без зла добро бы попросту не существовало.
– И кто это первым понял?
– Наверное, Блаженный Августин.
– Но почему же Бог позволил человеку грешить?
– Бог сотворил человека свободным, а свободные люди во всём свободны; они, между прочим, не только грешат, но и каются.
– Для Бога свобода человека была столь важна?
– Исключительно важна!
– Но свобода – это ведь что-то расплывчатое, чересчур общее.
– Её каждый может индивидуализировать для себя.
– Как?
– Знаете главную молитву Франциска Ассизского?
– Будьте любезны, Анна Львовна, просветите.
– Господи, дай мне свободу! Я немножко поиграю и верну её.
– Получается, что свобода сама по себе – сверхценность, она куда важнее грехов и бед, свободою обусловленных?
– Всякая палка о двух концах.
– А дьявол нам разве не подкузьмил, не из-за его ли вкрадчивых наущений мы погрязли в грехах?
– Беда не в том, что дьявол и свита его сильны, а в том, что человек слаб.
– Отлично! А божественные заповеди нам спущены с небес для того, чтобы свободный человек сомневался, мучился?
Снисходительно посмотрев:
– Близко к тексту.
– К какому?
– Библейскому.
– Кто был первым грешником на земле?
– Притворяетесь, что пропустили вводный урок? Адам.
– И он же, Адам, первым покаялся и первым же был Богом прощён?
– Вы всё-таки неплохо подкованы.
– И до каких пор сохранится порочный круг прегрешений, покаяний и надежд на прощение?
– До тех пор, пока встаёт и садится солнце.
– Но, – хлопнул себя ладонью по лбу, языком пощёлкал, – сотворив человека свободным, Бог спровоцировал его на греховность, пусть так, а как же отдельные люди, которые всё же придерживаются благочестия? Бог их, выходит, закабалил?
– Благочестивые сами ограничивают свою свободу.
– Где изучали вы, Анна Львовна, в таких тонкостях богословие?
– В начальной школе.
– Какая вы ядовитая, – Сиверский опустил голову, опять языком пощёлкал. – Так что, свободный порочно-греховный человек при попустительстве Бога так далеко зашёл, что в нашем мире уже поздно что-то менять?
– Поздно, мы обречены век за веком расхлёбывать скорби свои.
– И…
– И, надеясь безосновательно на отсрочку, покорно брести в сумерках, чтобы в какой-то миг, назначенный каждому, шагнуть во тьму.
– Но самотёчная, полная скорбей жизнь в сумерках-потёмках, нам самим, несмышлёным, отданная на откуп, – что это такое? Что?
– Разложить по полочкам, начав от Адама, или подать на блюдечке афоризм?
– Сойдёмся на афоризме.
– Извольте. Белковые тела высокочтимого вами Энгельса и тут ни при чём… Жизнь – приоткрою пошловатый секрет, который для меня в моём положении давно уже не секрет, – жизнь, вся жизнь, есть предсмертная мука. Можно и чуть иначе, увидев щёлочку просвета, сказать: жизнь – это долгие муки, которые оплачивают миг счастья.
– Аплодирую! – смешно защёлкал языком Сиверский. – Но коли сам Господь Бог в нашем человечьем назначении разуверился, чего ради, скажите, претерпевая мучения, всё-таки мы живём?
– Ай-я-яй, школьную программу забыли? Чтоб мыслить и страдать.
– Спасибо, напомнили.
– Пожалуйста!
– Что является земной первопричиной наших страданий?
– Тело. Во всех смыслах – болезное и смертное тело. Не зря ведь вне тела и душа не страдает.
– Логично.
– А теперь с вашего позволения я спрошу… Сначала я, по гроб благодарная за целебный корень, подлизывалась, но теперь, раз уж походя и всуе мы неосторожно Бога задели, а Бог – архитектор как-никак, ибо сотворил мироздание, я вам, вхожему в заоблачно высокие сферы, беспардонно вопрос задам, для меня, блуждающей в трёх соснах, сверхсложный вопрос, а для вас, поскольку вы понимать должны то, что делаете, а за поприще своё живот на алтарь положите, верю и надеюсь, простой: объясните-ка мне, Яков Ильич, что такое архитектура?
