и изобилующий своими списками, видел, что от этого страдает безупречность статистики, за которую он ожидал хвалебную запись в своем личном деле, а то и орден.
– Записывайся спокойно, – уговаривал он Калле. – Твоя добрая воля тебе зачтется, хотя ты, разумеется, и не годен.
Эту самую «годность» могла выдумать только совсем больная голова. Какой мясник станет совать в колбасную машину лучшее мясо? Как будто ногой с плоскостопием нельзя наступить на мину.
Извращенную форму критерия годности я видел в больнице Вестерборка. С температурой до сорока градусов человека можно было включать в списки на депортацию. Начиная с сорока и одной десятой он считался уже недостойным этой привилегии.
Итак, Калле записался добровольцем на военную службу. Что и сам он находил комичным. Когда кто-то сказал: «Да он один своим кашлем обратит в бегство роту противника», – он смеялся и кашлял так, будто хотел подтвердить эту скверную шутку.
А его и впрямь загребли на фронт. Не воевать с оружием в руках – для этого они все-таки были слишком придирчивы, но ведь были еще и тыловые службы. Калле прикомандировали к полевой кухне. И он криво усмехался над тем, что будет стрелять во французов из гуляшной пушки, как называли на войне полевую кухню.
Но до этого пока не дошло. Вначале были экстренные выпускные экзамены.
Экзамены оказались шуткой. Подмигивающим ритуалом, который никто не принимал всерьез. Как если бы Папа Римский вместо того, чтобы торжественно поднести вино для причастия, по-приятельски пригласил всех собравшихся вместе выпить.
Все мы – и экзаменаторы, и экзаменуемые – были заодно. Страх перед ужасным выпускным сочинением наш учитель немецкого языка пригасил еще на консультации, проболтавшись, что хотя тема сочинения и строго засекречена и он нам ни в коем случае не может ее выдать, но мы с нею справимся, в этом он уверен, да и мы сами – это, дескать, видно по нашим лицам – тоже в этом не сомневаемся. И потом, яснее ясного и в стиле интригана из любительского театра: «Мне ли не знать моих паппенхаймеров». Два раза повторил: «Паппенхаймеров!» После чего мы все побежали по домам и еще раз перечитали «Валленштейна».
Можно было этого и не делать. Тема называлась «В твоей груди – звезды твоей судьбы» – прокомментирйте это! – и для хорошей оценки было вполне достаточно притянуть эту фразу к нам самим как к будущим солдатам и заполнить пару страниц героической болтовней.
На устном экзамене по математике у меня со всей серьезностью спросили теорему Пифагора. Материал из второго класса гимназии. По географии мы должны были показать на карте Европы те области, которые Германия аннексирует, разумеется после победного окончания войны. Остаток обязательной четверти часа экзаменатор заполнял тем, что козырял воспоминаниями из собственного военного прошлого. Он, как и все, был героем.
И так по всем предметам. Можно было вообще не ходить на экзамены, аттестат зрелости нам все равно прислали бы на дом с рассыльным. Но ритуал следовало пройти до конца. Послать целый класс семнадцатилетних мальчишек на войну, загнать их в колбасную машину за кайзера и отечество – это считалось нормальным. Лишь бы при этом не пострадали формальности.
Я часто сталкивался с этим впоследствии. Лейтенант на носилках, требующий, чтобы его приветствовали по всей форме, тогда как из его разверстого живота свисают кишки. Фердинанд Аус дер Фюнтен, деликатно ступающий за сценой на цыпочках, явившись конфисковать весь театр. Премьеры здесь, в Терезине, с их традиционным плевком через плечо и заклинанием «тьфу-тьфу, не сглазить!», как будто нам тут не грозит ничего хуже, чем провальное представление. До тех пор, пока соблюдаются формальности – в этом мы снова и снова себя убеждаем, – мир еще не совсем сорвался с катушек.
