). Байрон на обвинение в «промискуитете» отвечает уверенно и спокойно – как человек, которому не в чем оправдываться и который сам может задавать оппоненту весьма неудобные вопросы. Но важно не это: нас совсем не интересует личная жизнь Байрона, Саути или Китса, если только она не ложится слишком уж мрачной тенью на их сочинения. В данном случае враждебный настрой в отношении лейкистов со стороны Байрона имеет вполне понятную личностную подоплеку, которой мы не будем придавать преувеличенно большого значения: нас интересует лишь то, что может помочь в понимании становления поэтического языка Джона Китса, и конфликт с Байроном дает переводчику не только пищу для размышлений, но и историческую перспективу. В лице Байрона Китсу оппонирует (так ли это? – попробуем разобраться) сам XVIII век, во всей его классической слепящей белизне. Так принято думать. Китс выступает в этом случае как пламенный «реформатор английского языка», обогативший, расширивший и.т.д, и.т. п. Байрон же, напротив, оказывается в рядах консерваторов, призывая «неучей» изучать древнегреческий язык и мифологию по Гомеру, Гесиоду и др., а не по переведенным на английский средневековым латинским текстам. Нужно понимать также и то, что автор «Еврейских мелодий» и «Манфреда» в своем памфлете ни слова не говорит об основополагающих принципах классицизма: его возмущает «деградация» английской поэзии, в которой повинны, по его мнению,
критики «Эдинбургского Обозрения», Озерные <поэты>, <Ли> Хант и его школа, и все остальные с их школами, и даже Мур без всякой школы, а также докладчики-дилетанты в <предоставивших им кафедру> учреждениях, джентльмены в летах, переводящие и имитирующие, юные леди, внимающие и <благоговейно> повторяющие, баронеты, от скуки марающие бумагу портретами бездарных поэтов, и <прочие> лица благородного происхождения, допускающие оных поэтов обедать у себя за городом, немногочисленные светочи разума и многочисленные толпы лелеющих свою хандру – все они в последнее время объединились в <таком раже> уничижения, что устыдились бы не только их отцы, но и дети <непременно> устыдятся. А между тем, что получили мы взамен? <…> Нахлынул потоп сомнительных и малопонятных романических сочинений, копировавших <Сэра Вальтера> Скотта и меня самого, ведь мы оба сделали всё, что только можно было сделать из того недобротного материала, который был в нашем распоряжении, <и вдобавок> по ложной системе. Что же получили мы взамен? Медок29, который не является ни эпической поэмой, ни какой бы то ни было ещё; Талаба, Кехама, Гебир30 и прочая такая же тарабарщина, писанная всевозможными размерами и невозможным языком. Хант, возмогший создать ««Историю Римини»»31, столь же совершенную как басни Драйдена, вздумал отказаться от своего <самобытного> таланта и стиля в пользу каких-то <совершенно> невразумительных представлений о Вордсворте, которые, ручаюсь, он <и сам> не сможет объяснить. У Мура есть – — – - Но к чему продолжать? – —. (But the Edinburgh Reviewers and the Lakers, and Hunt and his school, and every body else with their school, and even Moore without a school, and dilettanti lecturers at institutions, and elderly gentlemen who translate and imitate, and young ladies who listen and repeat, baronets who draw indifferent frontispieces for bad poets, and noblemen who let them dine with them in the country, the small body of the wits and the great body of the blues, have latterly united in a depreciation, of which their fathers would have been as much ashamed as their children will be. In the mean time, what have we got instead? <…> A deluge of flimsy <ср. с
