Глашатай - страница 3

Он сунул сверток с ребенком жене – пусть бабы займутся своим бабьим делом. И уже не скрывая усталости, произнес положенное:

– Ради Аллаха и его пророков, не желая между людьми мира никакой вражды, я от имени себя, своего рода и перед будущими поколениями своего рода, прощаю вину этого человека.

Теперь тишина была нарушена, как должно – женскими рыданиями, радостными возгласами мужчин, общими объятиями и – то усиливающимся, то стихающим эхом сотни голосов: «Простил, простил!». Подкидыш, как видно, напуганный шумом, вновь заливисто плакал – и тогда Асет, с позволения мужа, внесла ребенка в дом. Луч предзакатного солнца двинулся вслед за ней…

– Джамал! Джамал, ты где?

Асет осторожно спускалась по деревянным ступеням – с каждым днем ей все тяжелее было носить немолодое грузное тело; в правом боку то и дело покалывало, ныли суставы, перед дождями сильно болела голова. Вот умру завтра, не дай Аллах, конечно, – вдруг подумалось ей, – и что тогда будет с ним? Кто приглядит?

– Джамал! Куда убежал, маленький?

Снизу раздалось:

– Мама, тут он, со мной сидит.

Голос был звонкий, в нем слышалась едва сдерживаемая радость – чего? Да поймешь разве? С ней всегда так – хохочет все, а когда не хохочет – улыбается… Асет остановилась, вздохнула, качнула головой. Асият – вертихвостка, как только Рамзан терпит? А как радовался сынок, когда женился! Все твердил: вот, нашел невесту, зовут почти как тебя – значит, хорошая жена будет. И что вышло? Только одну дочку и родила – и все, врач сказал, не сможет больше. Как так – молодая, здоровая… Она-то сама, Асет, рожала и без больниц, и без докторов – там, в Казахстане, не дозваться их было, а то и прямо говорили – чеченка? Да пускай хоть подохнет! И – ничего, родила пятерых, двоих не уберегла – да и как же было уберечь: в том колхозе, где работал Ахмад и куда ее девчонкой пятнадцатилетней привез, про антибиотики не слышали никогда. Так они и ушли: один сынок – от воспаления легких, второй – от кишечной инфекции. Зато первенец, Умарчик, выжил, а потом Рамзан родился – и как же она, Асет, радовалась! Ей казалось, что только дети и держат Ахмада, а не то – ушел бы в лес, думалось ей, землянку бы какую ни есть выкопал и жил один, оплакивая свою первую жену и того, первого сына. Асет не ревновала, нет, она до сих пор сохранила в сердце благодарность мужу – за то, что не дал умереть, подобрал, пожалел. И никогда не было даже в самых тайных закоулках ее души желания вытеснить из памяти Ахмада первую, любимую, занять главное место в его сердце. И сыновей – тех, что она родила – он тоже не сказать, чтоб любил; нет, конечно, заботился, привязан – и был, и сейчас; и Умаром гордится – мальчик весь в него, тоже любой мотор разберет и починит за минуту. Но как будто бы вынули у Ахмада душу однажды – и после этого нелегко ему было, пустому, жить среди обычных людей. Так думала Асет и старалась помочь, как умела – готовила повкуснее, следила, чтобы дома было мужу спокойно и уютно, детей до времени держала подальше – зачем надоедать отцу, да? Только когда десять Умару исполнилось, увидел Ахмад, как сын нож метнул в дерево – и ведь попал, мамин! И как будто оттаяло лицо у Ахмада, сощурился, подозвал мальчика, стал учить… Да что говорить, даже Хеду – единственную дочку – Ахмад точно и не замечал. Может, будь она похожа на него или на его мать, давно уже умершую… Но Хеда пошла в Асет – те же округлые щечки, носик без горбинки, прямой, мягкий подбородочек. Вот она, наверное, полюбила бы Джамала, – подумала Асет, – сердце у девочки доброе, с детства всех жалела да защищала… И сейчас – все время пишет из города, выучилась, работает в школе…