Читать онлайн Светлана Метелева - Глашатай

…Процессия приближалась. Он не мог видеть ее, но это было не нужно: он и так знал до мелочей, что именно происходит сейчас недалеко от дома, на главной улице села. Там почти сотня человек в темных одеждах, с покрытыми головами… Лица у них опущены долу – еще бы, не дай Аллах тем, кто идет сейчас по пыльной дороге, встретиться глазами с кем-то из близких убитого… Впереди – уважаемые люди, старейшины; двое священнослужителей – муфтий и кадий… У каждого в руках четки; пальцы напряженно перебирают бусины; в обувь наверняка набился песок. В середине процессии идет тот, за которого просят – он, Ахмад, еще ни разу не видел этого злосчастного юношу, который лишил его единственного внука. Его бы воля – и никогда бы не увидел. Во всяком случае – живым. Но муфтий упрашивал, старейшины наседали – вот и теперь ветер то и дело доносит традиционное: «Ради Аллаха, простите его! Простите, ради Аллаха!». О да, он простит – и его собственный сын, тот, кто родил несчастного сбитого насмерть ребенка, простит тоже… Это – судьба: его, его семьи, тейпа, всего народа. Нохчалла – само нутро чеченской души, неписаный кодекс горца. Нохчалла велит простить кающегося – если тот убил случайно, а винится искренне. Старик прислушался – процессия все ближе, скоро ему придется выйти и встретить их. Он почему-то представил себе убийцу – в балахоне (обычно делают из армейской плащ-палатки, редко – слишком редко – заворачивают и в саван, как положено); побритого наголо – так велит обычай: накануне родственники произвели над ним обряд посмертного омовения и сбрили все волосы на теле, так, как если бы готовили к погребению… Заметно припадая на одну ногу, он направился к двери. Там, снаружи, моментально зашевелились – ага, услыхали! А до этого, надо думать, боялись – заглянуть к нему в комнату или хотя бы постучать… Старик усмехнулся с нескрываемым удовлетворением: он вырастил хороших детей, они знают, как вести себя и помнят, что отца нужно бояться.

Он-то не боялся – потому и сбежал в сорок первом на фронт, безбородым мальчишкой, приписав себе лишние три месяца в метрике. Его отец был против, он категорически не желал отпускать сына воевать за Советы. Только одна война зачтется тебе, – вдруг вспомнил он надтреснутый отцовский голос, – война во имя Аллаха. Все остальное – пыль и пепел. Но он, Ахмад, не послушался – он жаждал подвига! Какой чеченец – из тех, кому еще нет двадцати – откажется воевать? Дай лишь оружие, покажи врага – и, точно молодые, горячие волки, подпрыгивают в нетерпении, жаждут свежей крови, угрожающе рычат… И он отправился воевать – и бился до сорок второго; потом комиссовали по ранению, дали вторую медаль и отправили домой. Он помнил до сих пор, как возвращался, досадуя на врачей и командиров – какая же инвалидность? Ерунда, он бы мог – еще!.. И – уже на второй день пути, смирившись с неизбежным, встречал другие мысли: а ждет ли Малика? Обещалась… И отец наверняка обрадуется – хоть и не ответил ни на одно письмо. Он думал тогда – из упрямства, отцовского нежелания признать его, сыновнюю, правоту и самостоятельность; а главное, конечно – потому что советскую власть ненавидел всей душой. Самому-то Ахмаду всегда было все равно – он и воевать пошел не за Сталина; просто была война, а мужчина не может быть в стороне, если это настоящий мужчина, воин… Город встретил его известием о смерти – отец умер спустя всего месяц после его ухода; соседи сказали – от гнева; не простил Советам, что и последнее – сына – у него забрали. Ахмад пожал плечами тогда: при чем тут Советский Союз? Сходил на кладбище, поправил покосившийся камень; долго после этого не мог говорить ни с кем – в груди как будто завязался тяжелый узел – очень мешал дышать и жить; пойти же с этим к врачу или к другу ему и в голову не пришло: мужчины не плачут… Отпустило нескоро – только в день свадьбы, когда Малика вложила свою маленькую ладошку в его руку… Почти год он был безоговорочно, безусловно счастлив: застенчивая пугливая молчунья, его Малика в замужестве расцвела – успевала все, хотя и тяжело пришлось: ставить дом, обзаводиться хозяйством, зарабатывать деньги – и все это разом, да еще ему – хромому… До сих пор он слышал порой звонкий ее голосок той поры – развешивала ли белье, мыла ли полы, готовила ли сискал – Малика все время пела. Спустя десять месяцев родила ему сына – и пела, укачивая малютку… Сердцу было больно – вот так Ахмад любил ее; хотя никому не смог бы признаться в этом даже шепотом. Настоящий чеченец доказывает любовь не словами, бросаемыми на ветер. Нохчалла! Сыну, названному в честь его отца Джамалом, исполнился всего месяц – он хорошо помнил это; на следующий день начался кошмар. Жизнь оборвалась – резко, горестным криком, тяжелым камнем с гор. Двадцать третьего февраля пригласили на площадь – нельзя было не пойти: праздник у всех, и у него, конечно же – ведь воевал, награжден. Много там, в центре Грозного собралось таких же, как он, олухов – в гимнастерках и бушлатах, с орденами, медалями (да-да, а награды потом вырвут с мясом, бросят в грязь, растопчут) … Площадь оцепили за несколько минут – слаженно, организованно – в полной тишине какой-то военный зачитал «приказ Коммунистической партии»… Дальше – точно во сне, когда пытаешься крикнуть и понимаешь, что голоса нет… Малика и сын – только о них он и думал тогда; даже неслыханный для чеченца позор – сорванные медали – запрятал глубоко внутрь. На следующий день он увидел жену и Джамала – толпу плачущих женщин с голосящими детьми втолкнули в сарай, где вместе с Ахмадом ожидали отправки еще человек двадцать. Как он обрадовался тогда! Как благодарил Аллаха за неслыханную милость: они живы, они вместе; отправляют за тысячи километров, в степи Средней Азии? – пусть, он и там сможет прокормить свою Малику и малыша.

Не смог. В голом вагоне для скота Джамал умирал у него на руках. Малика до последнего пыталась спасти ребенка – кутала во все, что позволили взять с собой (только белье и кое-что из теплых вещей; у многих не было и этого – отбирали солдаты); согревала своим дыханием, прижимала, молилась… Это был третий день пути – и Ахмад знал: ему не дадут похоронить ребенка; трупы скидывали прямо на полустанках, в мерзлую землю; тех, кто пытался спрятать тело родственника, избивали; тех, кто пробовал отойти от вагона дальше, чем на пять метров, расстреливали… Поезд летел к пункту назначения, колеса отсчитывали километры, в углу спал караульный, а на коленях у Ахмада в свертке из пеленок, одеяла и каких-то платков лежал его первенец – мертвый. Хорошо, что Малика была без сознания. Он помнил, как проснулся солдат – солдат увидел, поднялся и сделал несколько шагов в его сторону. Он, Ахмад, ничего тогда не сказал – он не мог просить; не заставил бы себя выговорить – ни ради сына, ни ради жены не мог унижаться и вымаливать милостыню у палачей: нохчалла… Однако – не пришлось. Караульный молча отвернулся и отошел. И на первом же полустанке, воровато озираясь, сам помог Ахмаду выкопать неглубокую яму…

…Бог евреев Яхве велел своему народу уничтожить или изгнать коренное население Ханаана; сотни финикийцев лишились жизни; уцелевшие покидали «пурпурный город» – и умирали в пути. Было это за полтора тысячелетия до рождества Христова. В семидесятом году нашей эры римляне изгнали евреев из Иудеи. В Средние века из Европы гнали цыган. В тысяча шестьсот четвертом царь персидский Аббас велел армянам покинуть Восточную Армению. В тысяча девятьсот втором англичане вагонами отправляли из Южной Африки побежденных буров.

Ни один век человеческой истории не обошелся без депортации: голодные, оборванные, изувеченные – шли по земле миллионами; в крови, в грязи, в отчаянии.

Растение вырывалось с корнем – и летело на бесплодные земли. Теряя листья, цветы и плоды, порой меняясь необратимо, все же упорно цеплялось корнями за чужую почву и – приживалось…

В Казахстане, спустя неделю после приезда, умерла от брюшного тифа Малика. А он, Ахмад, продолжал жить – почему, и сам не знал, но упрямо, день за днем, поднимался с восходом, шел на работу (ему повезло: приняли в колхоз механиком – он неплохо разбирался в машинах; многие же, так и не сумев устроиться, умирали от голода), после возвращался в избу. Снял угол у старой казашки; глухая на одно ухо, бабка не донимала разговорами. Он и рад был бы уйти к жене и сыну, но – не получалось; и Ахмад знал – это нохчалла. Вскоре он женился снова – на чеченке, что бедовала в соседнем ауле: у нее умерли мать с отцом, самой приходилось тяжко – хоть в петлю… Он был знаком с ее старшим братом – тот, по слухам, сумел спастись от выселения, остался в Чечне, сбежал в горы и скрывался там. Получалось, что, кроме Ахмада, у девчонки и не было никого. Свадьбы не играли; он перевез ее к себе, приносил продукты, она штопала его вещи, стирала и готовила. Так прошел год; расписались в колхозном «красном уголке», через семь месяцев она родила сына. Асет оказалась хорошей хозяйкой – среди чеченок других не бывает; покорной и покладистой женой, заботливой матерью. В пятьдесят седьмом, когда объявили о «реабилитации», у них было уже трое детей – тех, что выжили; еще двое умерли, едва родившись. Он помнил, как радовалась Асет, услышав, что можно вернуться, но Ахмад не собирался рисковать семьей, срываясь по первому слову той власти, что уничтожила треть его народа. Он не доверял никому – и ждал, упорно, молча, пристально: вот отправились на родину одни знакомые, вторые, пятые… От них приходили письма – о том, что дома заняты, жить и работать негде. Но все же никого не посадили и не расстреляли, не отправили дальше в вагоне для скота… И через два года, когда шайтана уже зарыли в землю, Ахмад повез семью домой. Старшему сыну было тринадцать, второму – десять, дочке – четыре с небольшим. Ему самому только что исполнилось тридцать шесть – а он чувствовал себя древним, как песок в казахских степях. Еще в Казахстане он решил, что возвращаться в Грозный не станет, а поедет на юг, в Шатой, найдет кусок земли, а может быть, и заброшенный дом. Двадцать три лета Ахмад зализывал раны; дети росли, родилась еще одна дочь; в ясные дни из окна второго этажа добротного дома была видна покосившаяся старинная башня, снежные вершины зимой казались темно-синими; к Асет то и дело прибегали соседки, а его совета спрашивали особо, на всех собраниях и посиделках. Жизнь выровнялась, пошла размеренно и правильно; и до тягостного события (как раз сорокадневной давности) ход ее не прерывался. Месяц и десять дней, как умер старший внук, первый сын старшего сына – его сбил на своей машине тот юноша, что шел сейчас, наголо обритый, в армейской плащ-палатке, среди старых и уважаемых людей – шел к нему, Ахмаду, и его сыну, чтобы получить прощение кровников… Нохчалла! – Ахмад знал, что простит – и потому что так просили муфтий и кадий, и потому что велел обычай. Парень уже поплатился за свою глупость – сегодняшний день запомнится ему навсегда. Редко, но все же бывало, что церемония шла совсем не так, как задумано; у родных убитого оставалось право в последний момент отказать в прощении. Тогда кровнику давали уйти – но уже со следующего дня за жизнь его и его семьи не давали и копейки.