– Я могу сам его отыскать, – ворчит Бен, прибирая бардак, который Теодор учинил этим утром: совершенно не выспавшись, промучившись полночи с застарелой болью в ребрах, бедняга спустился вниз в отвратительном настроении. Извел впустую четверть мешка своего любимого кофе – запах ему не нравился, напиток не приносил бодрости, а виски отыскать не удалось. И, подозревая, что последнюю бутылку предусмотрительный Бенджамин спрятал, Теодор перевернул вверх дном все коробки в коридоре.
– Этот крысеныш думает, что я умер, – самодовольно заявляет Атлас, стоя в проеме кухонной двери. – Наверняка притаился в каком-нибудь подвале и ждет новостей. Если ты будешь о нем разнюхивать, никакого сюрприза у меня не получится.
– Боже, Теодор, – пыхтит Бен. Он спрессовывает картонные останки старых коробок, а мелочь раскидывает по новым. – Хочешь изображать труп ходячий? Монстра Франкенштейна?
– Если это напугает мальчишку до обморока – да.
Бен фыркает и отворачивается, гадая, как долго продлится хандра Теодора. Виной всему девушка, и Бен готов поклясться, что не в последний раз они ссорятся.
Теодор идет в зал своего магазина шаркающей походкой. В ребрах боль продолжает пульсировать, хотя рана уже затянулась, почти не оставив шрама. Он мог бы взяться за старую трость, но гордость не позволяет ему опускаться до подобного. Лучше терпеть и ждать, когда кости вернутся на свои места, чем изображать из себя героя Уинстона Грэма[1].
Бен прав: быстро передвигаться у Теодора не хватит сил, а на поиски незадачливого душегуба у него может уйти несколько дней – от одного до десяти, если паршивец все-таки не сбежал в другой город. Тогда, ко всему прочему, мальчишка еще и глуп. Или же тщеславен.
Единственное, в чем Теодор уверен наверняка: Палмер не тот сопляк, что станет прятаться по углам и дрожать от каждой полицейской сирены. Судя по рассказам Клеменс (под ложечкой начинает неприятно зудеть только от мысли о наглой девчонке), Палмер – или Шон, как бы его ни звали, – давно присматривался к Атласу. Тщательно все выпытывал из наивной девицы. Строил свои теории, что в конечном итоге оправдались. Даже если убийство Теодора не входило в его планы – а действовал в ту ночь сопляк в состоянии аффекта, как ни крути, – теперь бояться расследования он не станет.
Если верит, что Теодор мертв или лежит в больнице.
Сюрприз, малыш-убийца.
Теодор вымеряет шагами узкий проход между стеклянной витриной и кофейным столиком. Ребра стонут при каждом повороте, так не годится. Сидеть здесь и ждать чудесного исцеления, теряя время – тоже не выход.
Он злится, удивляясь, что нетерпение вдруг становится для него решающим фактором, пока Бен не появляется в зале с вопросом:
– Что ты намерен с ним сделать?
Теодор не оборачивается, продолжая рассматривать парящих над гаванью чаек за окном.
– С ним?
– Ты знаешь, – настаивает Паттерсон. Вот уже несколько дней Теодору кажется, что Бен не верит в злодейство мальчишки-фальсификатора, которого он же и привел. То ли ему стыдно за свою причастность к случившемуся, то ли это за него вновь говорит вера в людей.
Нелепое благодушие. Добро не может быть абсолютным.
– Если найду его, – вздыхает Теодор, – то схвачу. Приволоку сюда, запру в подвале. Подержу без воды и еды … полдня. Тогда мальчишка расскажет мне все и про себя, и про своего кукловода, к которому тянутся ниточки.
Болезненно воспринимающий подобные речи Бен прищелкивает языком. Теодор слышит, как тот садится в кресло, со скрежетом придвигает столик поближе. Бен снова пьет свой несчастный чай.
