– Скажи мне, друг Дима, – заговорил Ладочников. – Какая категория социальных отношений, как принцип всей жизни, стала определяющей для нашего счастливого времени? Даю пять секунд на размышление.
– Не надо, – ответил Мышкин. – Я тоже думал над тем же. И вычленил две категории.
– Ну и?
– Предательство и безграничная жестокость к ближнему. И дальнему тоже. Вот две.
– Неточный ответ. Поправляю: не простое предательство, а тотальное. Предательство как условие существования общества и функционирования государства. Оно везде – в политике, в бизнесе, в дружеских и в семейных отношениях. Но самое отвратительное не это.
– Что может быть более отвратительным? – усомнился Мышкин.
– Сошлюсь на себя. Самое отвратительное в том, что состояние тотального предательства стало для нас привычным. Как и двадцатилетний непрерывный антисоветский и антисталинский вой демокрадов, либерастов и едросов. Оно не удивляет. Я уже не боюсь предательства отовсюду и от всех. Страх прошел, появилась привычка. И я привычно жду сволочизма каждый день со всех сторон. Но еще гнуснее то, что я чувствую себя тоже вполне готовым на предательство. И боюсь, что скоро совершенно перестану бояться предать кого-нибудь. И только когда думаю, что придется за все ответить на том свете, каким-то чудом еще удерживаюсь.
– На каком – на том? – Мышкин вспомнил разговор с Волкодавским.
Но Ладочников отмахнулся.
– Он у каждого свой, – ответил он и включил компьютер.
На мониторе появились две красотки – одна в черном, другая в белом. Прозвучали первые симфонические аккорды «Гренады» – великолепного шлягера Агустина Лары, мексиканца, сочинившего лучшую испанскую песню на все времена. Дмитрий Евграфович загорелся. даже стал подпевать:
Granada, tierra ensangrentada en tardes de toros;
Mujier que conserva el embrujo de los ojos moros,
De sueno rebelde y gitana, cubierta de flores
Y beso tu boca de grana jugosa manzana
Que me habla de amores…[17] Ладочников кисло поморщился: у Мышкина совершенно не было слуха. Но он страстно любил музыку – такое нередко случается с «глухарями».
– Бог ты мой! – грустно восхитился он, когда песня затихла. – Как они танцуют! Сколько радости, сколько жизни, какая красота!
– Испанки! Они уже в утробе матери разучивают фламенко. И потом танцуют, как чертовки.
– Только не эти, – возразил Мышкин. – Тут не дешевка, не сельская самодеятельность типа Орбакайте или Аллегровой. Профессионалки явные.
– Точно! – подтвердил Ладочников. – Обе из балета Клода Пурселя. Почему ты так решил?
– Да потому, что я не вижу танца. Я его только чувствую – и все.
Он был совершенно прав: это тот уровень искусства, когда не видны ни автор, ни материал, ни исполнитель. Такая легкость дается каторжным трудом, плата за нее – растянутые и разорванные сухожилия и мышцы, раздавленные коленные мениски, но самое мучительное – страдания от постоянного голода и днем, и ночью. Лишние сто граммов веса могут уничтожить плоды многомесячных тяжких трудов.
– Кто сейчас для тебя спел, знаешь?
– В первый раз вижу. Правда, голосами немного напоминают певичек из дуэта «Баккара» – помнишь такой? Лет двадцать назад появились – две ослепительные звезды! Но как-то быстро исчезли. Правда, успели выпустить за три года шестнадцать миллионов пластинок.
– Это они и есть.
– Да ну? – изумился Мышкин. – Неужели? Ну-ка, еще раз.
– У меня еще четыре клипа есть.
