Отец предстал перед внутренним взором Фрезе, будто живой. На сероватом сухом лице его всегда отражалась страстная самоотверженность. Между крыльями костистого носа и ртом залегли две глубокие морщины. Снимая очки, мужчина превращался в олицетворение наставничества. Этот сухопарый старец внушал ужас, производя впечатление человека, который никогда в жизни не ел досыта. Чтобы дать своему сыну хорошее образование, он и в самом деле довольствовался хлебом без масла и разбавленным кофе. Надежда прижать к груди Франца, ставшего кандидатом филологических наук и уважаемым учителем высшей категории, помогала ему с легкостью переносить лишения. Однако молох спекуляций разбил его надежды, и старик умер, достигнув предела самоотречения.
Солнце поднималось все выше и выше. В маленькой мансарде становилось невыносимо душно. Франц по-прежнему праздно лежал на диване. Желание учиться как корова языком слизала. Из-за забот он плохо спал последние ночи. От жары и духоты молодого человека сморило. Он закрыл глаза и задремал. Проснувшись, Франц ощутил невыносимый голод. Он посмотрел на часы: почти час пополудни. Со вздохом он поднялся, однако тут же в нерешительности сел обратно.
– Есть хочу, – сказал он самому себе. – Будь я хоть чуточку мужественнее, постарался бы побороть это отвратительное чувство голода. Можно хотя бы попробовать, насколько меня хватит. Поголодать хотя бы один день. Но…
Молодой человек снова вскочил. Черт побери! Успеется, когда закончатся последние гроши. Быть может, именно за кружкой пива в голову придет спасительная идея! К тому же он хотел еще раз спросить в газете «Тагесблат», не пришло ли какое-нибудь письмо на его имя… Франц судорожно сбросил старый засаленный шлафрок и натянул черный сюртук, самый дорогой из имеющихся у него предметов одежды, который он надеялся носить до самого государственного экзамена: для него требовалось надеть фрак.
Выйдя в коридор, молодой человек заметил, что дверь в кухню приоткрыта. Мёринг утюжила ворот рубашки и думала о несправедливости мира.
– Я иду обедать, фрау Мёринг! – прокричал Фрезе в сторону кухни. – Вернусь к трем часам, если кто спросит.
– Это едва ли, – отозвалась фрау Мёринг и ожесточенно загрохотала утюгом.
Дверь захлопнулась. Франц спустился по покосившимся вытершимся ступеням. На лестнице лежал неизменный тонкий слой пыли, освещаемый тусклым светом, падающим через глубокие узкие окна. В доме, в котором жил будущий кандидат наук, размещалось шестьдесят семей, одна беднота, сдающая жилье и клетушки на одну койку другим беднякам, так что во всем здании с флигелями и пристройками обитало человек двести. Все это напоминало огромный муравейник, особенно ранним утром, когда большинство квартирантов торопились на работу, или вечером, когда они возвращались на заслуженный отдых. Двор всегда полнился детским гомоном, ребята играли в прятки за мусорными баками и упражнялись в ловкости на стойках для выбивания ковров.
Франц свернул в боковую улицу, на которой находился небольшой кабачок, где он обычно столовался. Это был чистенький симпатичный подвальчик с посыпанным белым песком полом. Столы покрывали не скатерти, а вощанки с черно-белым орнаментом, а на тарелки клали бумажные салфетки с натюрмортом и надписью «Вильгельм Груле, обед за 50 пфеннигов. Эльзассерштрассэ 102» в углу. Обладающий внушающими уважение габаритами герр Груле сам стоял за невысокой стойкой, на которой красовались накрытые стеклянными клошами блюда, полные бутербродов, венских колбасок, рольмопсов, селедки и прочего.
