Последний отрывок: «А жаль, что слова не сказал девушке из библиотеки. Подумал уже на улице, великий мыслитель – хорошая мысля всегда приходит опосля. Вернуться? Да не судить же по колебанию наушников и прочим обаятельным деталям, что это – ключ, что разомкнет и растопит, что стану заключенным или свободным! Нет, в торчащих наушниках намек был! И в том, как показалась в дверях, как звучало. Не запомнил почти ничего. Прости, темная страсть природы, есть у тебя чему поучиться, да отброшу тебя. Не оказаться бы в смешной и жестокой истории не то героем, не то дурачком. Но все же, все же. В субботу? Может, один раз зашла, вообще в этот день не учится. Или еще после пара. Учится, не учится в субботу? Найду ее, попробую найти через неделю, если сама не зайдет. Зайдет – знак» – так заканчивалась запись.
Так проходят, бездонным ущельем отделяя меня от любимой, будни. Вместе ждем мы, пока по дороге из школы наметится зыбкий мостик телефонного разговора, брешь в запретах, что налагает пространство и время. Вечером завяжется переписка – впрочем, искусством речи письменной красавица моя владела лишь достаточно условно, отправляя в основном прекрасный неразборчивый хаос из ошибок и многоточий. Я стоял, справляя нужду, в тесной кабинке университетского туалета. Разлучи нас рок недели на две-три, я бы, пожалуй, спятил. Надеюсь, что и она спятила бы, иначе многого ли стоит ее любовь? С сожалением я глядел на свой, повторяя забавный эвфемизм Воронского, каташкопос, такой бессильный, сморщенный и бесполезный здесь. Только что сидели передо мной внимательно-унылые барышни, болтал с лупоглазенькой веселенькой кудрявой лаборанткой – нет, какой из меня лис в курятнике, тут мой каташкопос всегда в моих штанах, и нет причин его расчехлять. Увы, хранить в телефоне фотографии представлялось мне достаточно небезопасным. Я вспомнил одну. Еще весной озорная моя жрица растений откопала в шкафу древнюю елочную гирлянду. Вот она, перед моими измученными глазами, сдерживает смех и позирует, будто танцует, нагая, обмоталась только этой гирляндой, распяла ее на поднятых ввысь и в стороны руках. Живую белизну тонкой кожи лишь оттеняет, обвивая, электрическая белизна змеек-проводов, и украшают экзотические плоды – ультрамариновые, пурпурные, абрикосовые, изумрудные фонарики.
Нераннее пробуждение и неторопливый подъем с широкой кровати сопровождались приятной в болью в мускулах, от которой тяжестью наливалось тело. Наконец-то свободное утро, после трехдневного труда. Я, заставляя себя, разгоняя молочную кислоту, пробежался до кухни, где щедро положил в кастрюлю овсяной крупы. Вчера с отошедшим от праздничных мероприятий и причиндалов Воронским, мы после перерыва посетили атлетический зал. Не могу завидовать тем, кто отправляется наращивать мышцы в одиночку, размышлял я, пока надраивал как следует зубы, но в подходящей компании упражняться исключительно приятно. Невысокий, поджарый, рельефно-смуглый Костя Воронский гармонично оттенял меня, несколько мешковатого, но могучего, широкоплечего, рослого, с такой колоссальной спортивной сумкой фирмы Korax, что мы шутили даже, что Костя в нее поместится целиком.
Я нацеживал себе кислый сок и накладывал творог для атлетического завтрака. Обращала наша парочка на себя внимание: определенно не последние персонажи в зале, но при этом не двое молодых безмозглых спортсменов или крепких, но полноватых в талии хриплых бизнесменов за сорок, а два дерзких персонажа, которые ведут глубокомысленную беседу между упражнениями и даже в процессе: один пыхтит и трудится, другой говорит.
