– Э-эй, Тявка, предлагаю сразу заранее брать в гардеробе пуховик и шагать, как тогда, зимой, под электричку, у рельс толочься и уходить потому, что плеер забыл, а без музыки умирать не хочешь!
Я к дверям, исчезнуть, выйти из радиуса, где слышен голос Некруловой.
– «Вики этим не добьешься! Редко видны мне ее каштановые волосы. Вика, Вика, люблю я тебя. И все тут. Да блин, надо плюнуть на подругу…» Трусишка Тявка серенький!..
– Сегодня же ей напишу, Некрулова, – твердо на нее огрызаюсь.»
Одно больше прочего тревожит мое воображение: в какой именно из моментов совместного тесного сидения за судейским столом, прикосновения волос, умных и равных речей, скорбных глаз Женя впервые произнес про себя – о Нине: «А эту девушку я мог бы полюбить, и как бы был с ней я счастлив».
Нина ушла, потому что скоро звонок, а перерыв истончается так стремительно. Евгений Чарский продолжил выписывать, перелистывать страницы. Не успел он толком восстановить разорванный библиотечный ритм, теперь уже без пронзительной нотки ожидания, радостного, впрочем – вверху, врасплох ударила дверь, на краю зрения пронеслась в желтизне синевато-зеленая клетчатая рубашка, размахивая бодро руками, быстрее к нему, и губы Нины коснулись виска, «Забыла» шепнули, из кулачка что-то опустилось на бумаги – и унеслось чудо. Евгений Чарский потрясенно сидел, видя перед собой круглую темную шоколадную конфету, висок едва сохранял след внезапного прикосновения. Еще пять минут назад сидела она рядом, рука наполнялась ее прохладной маленькой ладошкой и пальчиками, она улыбчиво пыталась разобрать, что такое сложное и высокоумное читает брат (какой-нибудь чуждый простенькой девице строгий структурализм двадцатых годов), склонялась к неразборчивому почерку. А теперь уже нечего и скучно сидеть, осваивая источники, привычка рвется ответной дрожью нового телефона, брат поднимается зачем-то на этаж выше, там кусочками поглощает горьковатую конфету, пишет неуклюжими пальцами «Спасибо за конфету» и думает, что, может быть, стоило поблагодарить сразу же после мимолетного видения, а не спустя полчаса.
Если я взялся на основании дневниковых записей, сохранившихся сообщений, из осколков мелькнувшей жизни реконструировать историю гибели злосчастного брата, то воздвигаю перед собой важнейший вопрос: с чего начать? Как должна выглядеть очаровательная хронологическая непоследовательность событий и сцен? В сущности, скучнейший способ зачинать повествование по-школьному: с того, что Женя вернулся домой, что Нина на сетевое предложение дружества отозвалась не сразу, вечером, даром что посещала свою лилейную страницу раньше, отчего брат с легким разочарованием решил, что она догадалась, подозревает в самом подлом, ему не положенном, что сама идея дружить, разговаривать, что она – Нина! – нравится Евгению Чарскому – должна повергнуть ее в соответствующий ужас и гадливость. Равно Нина могла таить в себе абсурдную ситуацию дружбы без сближения. Института дружбы брат не признавал: если человек не та единственная, что влечет к себе и обещает счастье, то какой смысл поддерживать с ним иные отношения, кроме иерархических, условно-властных либо враждебных? Нарушал порой Женя этот теоретический принцип, но в целом его придерживался даже в отношении единоутробного своего защитника: к чему разговаривать с людьми, если поголовно они гнусны и омерзительны? Увы, пожив несколько дольше брата и повидав за эти годы несколько более, я наблюдаю сугубо подтверждения этой теоретической предпосылке – за немногочисленным, но значительным набором исключений.
