Читать онлайн Анатолий Постолов - Год Майских Жуков

Мягко заточенным карандашом попытаюсь нарисовать портрет мальчика. Ему четырнадцать с половиной – тот самый переходный возраст, когда мальчишескую непосредственность слегка огрубляет чёрный пушок над верхней губой. Это канун возмужания.

У подростков появление усов, прыщей, ломка голоса – весь этот гормональный ряд – только видимая часть взросления; что же касается интеллекта, его прорастание напоминает посев озимых, в том смысле, что кора и подкорка, как посеянные ранней осенью семена, накапливают силу в неторопливой модальности. Это своего рода созревание семян под снегом. Пророщение интеллекта, как и зерна, происходит в музыкальной транскрипции poco a poco, пока в некий мистический момент на полные обороты не включается accelerando. Но не всегда. И не у всех.

Интеллект и возмужание, находясь на разных полюсах, тем не менее, не являются антиподами. Это кровные братья с разным взглядом на жизнь.

С возмужанием происходит наращивание мышц, появление растительности, бурный прилив тестостерона. Но это также изменение в характере, иногда в сторону твёрдости и решительности, иногда – наоборот. Многое здесь зависит от среды обитания. Раскрытие интеллекта – кардинальный признак взросления, именно интеллект формирует личность.

Первые признаки интеллектуального пробуждения часто читаются по глазам. Бытующие в нашей лексике словосочетания "умные глаза" и "глаза – зеркало души" – дань укоренившемуся предрассудку, что по глазам можно читать зарождение мысли. Оспорить этот предрассудок, впрочем, не так легко. За миллисекунду до того, как мысль была высказана, или только щекотнула кончик языка, – не внесла ли она свои коррекции в радужную оболочку глаза на молекулярном уровне?

Бог знает, что там происходит на самом деле, да и происходит ли вообще; но можно, поиграв метафорами, принять вспышку мысли за условную единицу умственной деятельности. Не случайно именно глаз прочно привязан к мозгу, как ни один другой орган. Он как бы в него ввинчен. И, возможно, именно поэтому наши глаза являются главными чувствилищами памяти, поскольку зоны памяти рассеяны по всему мозгу, а по некоторым теориям находятся вне его, в виде энергетического поля. Каким образом это поле генерируется, откуда получает и куда посылает сигналы – область туманных гипотез.

Находки, сомнения, озарения – всё это проявляется искорками в зрачках. Конечно, не все способны эти вспышки воспроизвести или наблюдать со стороны, потому что подобные вещи относятся скорей всего к области чистой лирики. Некоторые учёные мужи утверждают, что мимика лица способствует обманчивому представлению, будто глаза у человека засияли или, наоборот, – потухли. Другие, находясь в оппозиции к этим некоторым, пытаются доказывать обратное, но сами блуждают в дремучей чаще сомнений и разочарований. И лишь неисправимые романтики и богемные поэты позволяют себе чисто интуитивный подход. А то и вульгарное упрощение. Им дозволено.

А между тем, карандаш продолжает усложнять рисунок новыми штрихами и полутонами… Вот и грифель ломается, потому что в портрете ярче проявляются волевые черты, упрямство (возможно, врождённое), сосредоточенность, усложнение мыслеобразов… Чем больше мы пытаемся выделить эти качества, тем чаще приходится затачивать карандаш.

У мальчика густые брови, но они не сходятся на переносице, оставляя небольшой зазор, напоминающий утончение между колбами песочных часов. Зыбучесть времени не будет беспокоить мальчика до той поры, пока вертикальная морщина между бровями не располовинит эти условные часы, образуя в них трещину сомнения, которая даже эстетически выглядит привлекательней своих горизонтальных сестёр. К тому же, она всегда в оппозиции. Поперечная морщина подчеркивает работу мысли, а её продольные коллеги возникают как побочный продукт: это результат не размышлений, а вопросов и сюрпризов.

Эмоции, музицируя, управляют нашей мимикой. Удивляясь человеку или явлению, мы поднимаем брови, создавая гармошку морщин. Эту тему мы играем и переигрываем из года в год. Постепенно, совершив массу ошибок и набравшись опыта, мы меньше удивляемся всем парадоксам и глупостям, которые преподносит жизнь, но морщины-то уже созрели. Они закрепили свои позиции, углубились в самих себя и, возможно, даже полагают, что именно они и есть те самые извилины мозга, которыми так принято гордиться.

Но мальчику эти проблемы старения эпидермиса пока не страшны. Он в начале пути. Жизнь ещё не окружила его высокими барьерами, кривыми зеркалами и болотными топями, и он пока живет в своих фантазиях. Он часто подолгу задумывается, и, отвечая на вопрос взрослого, он как будто отвечает не ему, а себе, и потому слывёт чудаковатым, замкнутым тинейджером.

Таков в общих чертах портрет подростка. Что касается линии носа или овала лица, то каждый может их вообразить в своём вкусе. Куда интереснее заглянуть хотя бы исподтишка в его внутренний мир. А ведь у мальчишек в 14–15 лет внутренний мир зачастую находится на военном положении. Поэтому взрослым так нелегко находить общий язык с подростком, если он к тому же упрям, неразговорчив или слишком задумчив для своих лет.

Настал момент, когда рисунок, сделанный мягко заточенным карандашом, пора вынести за скобки в окружающую среду. Встреча героя и социума неизбежна, и, по логике событий, должна дать толчок повествованию и развитию характера в разных обстоятельствах. Но сначала попытаемся кроками и пуантами наметить место и время действия. Какой инструмент для этого хорош? Циркуль, линейка… или всё-таки тот же глаз? Да и впрямь, что может быть лучше собственного глазомера, – это самый пристальный и добросовестный прибор.

Настоящее он пожирает с жадностью саранчи, а из прошлого через фильтры времени добывает крупицы событий самим же временем слегка затушёванные, но всё равно несущие узнаваемые образы, картинки событий, а иногда даже и подтекст. Этот процесс путешествия в прошлое подобен обрезкам негативов, которые мы собирали когда-то, выбрасывая засвеченные или передержанные кадры наших встреч, гулянок и прощаний. В те моменты вряд ли мы думали, что таким образом физически сортируем свои будущие воспоминания.

Заглядывать из настоящего в прошлое куда полезнее, чем отгадывать будущее. Ведь личность, собственно, и состоит из архивной памяти и ощущения своего «Я» в настоящем времени.

К сожалению, кладовые памяти со временем только иссякают, им нечем пополняться, но даже то, что успело истлеть или зарасти сорняком, может быть добыто, очищено от примесей и отреставрировано, как фрески пизанского баптистерия или фаюмские портреты. И тогда перед глазами возникает размытая, но волнующая сердце картинка, которую при определенном усилии можно заставить двигаться, включив проектор памяти; в материальном мире этот фокус удался изобретателю Люмьеру.

Но коль уж мы коснулись глаза и его инструмента – глазомера, настроим наше зрение на ретроспективу. Заглянем в прошедшее время, сделав скидку на разрешающие способности глаза. И то, что выглядит нечётко или расплывчато, обведём и зафиксируем сложными манипуляциями правого полушария, породив неуловимую субстанцию, называемую воображением. Только воображением можно усложнить контур рисунка, придав ему контрастную игру светотени, выпуклость барельефа и цветовую гамму… то есть перемотать плёнку назад, заарканить прошлое и воссоздать место действия.

Описанные здесь события происходили в старинном городе на западной границе страны, которой уже нет в реальном мире, но острые грани её колючего герба до сих пор царапают память. Город был замечателен своими просевшими от дряхлости домами, готическими шпилями соборов, узкими улочками и тупиками, маленькими двориками, в которых даже спустя 30 лет после войны на капитальных стенах домов виднелись следы шрапнели – город в начале войны успели немного побомбить немцы, а в конце – обстреливали из дальнобойных орудий советские войска. Кинематографисты успешно облюбовали для съёмок его булыжные мостовые, поскольку по ним замечательно цокали, высекая искры, резвые лошадки, на которых восседали королевские мушкетёры; также хорошо украшала любой исторический кадр барочная лепка домов, а эпоху декаданса неплохо транслировали интерьеры в стиле европейского модерна.

Осенью и зимой этот город не просыхал от дождей и не вылезал из ревматической ваты туманов и грязной снежной слякоти. И только к середине мая устанавливалась тёплая погода, в каждом сквере расцветали махровые кусты сирени, дразня своим пьянящим запахом, своими феромоновыми флюидами любви. Тенистые каштановые аллеи и лужайки с плакучими ивами над тёмной водой парковых ставков становились излюбленным местом прогулок мамаш, с мирно спящими в колясках младенцами, а после заката солнца в темноте с этих же скамеек доносились приглушённые стоны любви. Но потом наступало капризное лето, приносило влажную жару, которую иногда перебивали слепые дожди или молниеносные, но обильные грозы, и тогда город, напоённый влагой, разбрасывал озоновую пыльцу над улицами и площадями.

Летом многие семьи отправлялись на курорты Закарпатья или в близлежащие деревеньки, где хозяйки готовили лёгкие овощные супы для своих постояльцев, но ревнивые мамаши усиленно пичкали капризных чад клубникой в сметане с сахаром и заставляли пить по утрам тёплое и сладковатое до приторности парное молоко.