– Блажь, – бросил он. Не то всем, не то прихвостню Оркки. Совьон знала, что тот называет себя Лутым, но это – не имя. – Да кто поверит, что здесь водятся русалки? Бабий треп, – и скривился от омерзения. Скали опасался оборотней, а про русалок говорил так потому, что они – женщины. Или когда-то ими были.
Конечно, треп. Но если Совьон снова закроет глаза, то увидит тонкие девичьи ноги под мутной водой. Колышущиеся водоросли, пятна тлена, оборванные исподние рубахи. Ил, вплетенный в косы, рыбьи стайки под ключицами. Острые зубы, ошметки губ.
У седого Крумра была смирная светлая кобылка, но на мосту через Русалочью реку она неожиданно понесла. Старик, охнув, перехватил поводья все еще крепкой рукой – и не сумел ее удержать. Кобылка, вдохнув запах тины, испуганно заржала, забилась и, оттолкнув остановившегося коня Скали, – изо рта мужчины полилась жуткая ругань, – поторопилась к земле. Она обогнала коней Тойву и Оркки Лиса и, перемахнув через последние доски, перенесла хозяина на противоположный берег.
– Стой, дура! – Крумр натянул удила. Седые пряди хлестнули его по сильной спине. – Стой!
Светлая кобылка заржала еще раз – жалобно и тихо. И остановилась, принявшись тревожно перебирать ногами.
– Ох, братцы, ну и дела. – Крумр вытер лоб медвежьей ладонью. И облегченно засмеялся.
Когда переправляли повозку драконьей невесты, за Крумром стояла уже половина отряда. Мост строили под телеги, и поэтому Тойву не выпустил ни Рацлаву, ни рабыню. Скрипели колеса с запутавшимися в них веточками лесной герани, им вторил мост. Совьон видела, как полная рука Рацлавы отдернула занавеску и девушка выглянула наружу. Жадно втянула приречный воздух, подперла кулаком белый с ссадиной подбородок. Сегодня Хавтора одела Рацлаву в платье – красивое, но куда более простое, чем в первый день. И Совьон зацепилась за него взглядом.
У каждого человека есть мелочи, открывающие его, будто свиток. У Тойву – сделанный женой оберег, у Оркки Лиса – потертые сапоги с давней историей, о которой Совьон могла только догадываться. У его прихвостня – повязка на глазу и стебель дикого хмеля, иногда заложенный за ухо. Без сомнений, у драконьей невесты это – свирель, но было и что-то кроме. Совьон настороженно всматривалась. Она ведь почти поняла, почти…
Рукава. Длинные рукава, ниспадающие если не до земли, то хотя бы ниже бедер. Ходила как-то по деревням сказка о юной колдунье: взмахнет одним рукавом – выльется озеро. Взмахнет другим – прорастет дерево, а внутри него – меч-кладенец. Совьон чуть откинулась назад. Ах, вот оно что. Женщина привыкла доверять своим чувствам и, разобравшись, удовлетворенно выдохнула.
Но Рацлава заставляла вспомнить и другие сказки.
Жил в одном княжестве юноша. И он не был ни красив, ни силен, но стоило ему забить в барабан, не то где-то найденный, не то доставшийся в наследство, как все люди рядом с ним теряли разум. И набрасывались друг на друга. Юноша хохотал и, играя на барабане, раздувал распри и войны.
Одному тукерскому хану подарили рабыню. Девушка была хромой, но когда танцевала, браслеты на ее запястьях и лодыжках издавали чистый, ни с чем не сравнимый звон. Суровый хан тут же полюбил хромую танцовщицу и сделал ее своей ханшей.
Но сначала была, конечно, великая женщина, горная колдунья. Время не пощадило ее имя, зато своим прозвищем – Певунья камня – она назвала всех, кто появился после. Голос Певуньи камня мог повторить любой звук в мире – трель соловья, рокот волн или гром. Она пела прекрасно и неповторимо, так, словно снимала кожу. Лоскут за лоскутом обнажала душу и управляла человеческой волей. Подчиняла ветра и пламя, моря, и, если она пела, даже камень не мог остаться равнодушным – так и появилось прозвище.
