Так получилось, что во главе похода против Москвы, финансируемого из польских и литовских земель, стоит уже не Лев Сапега, а Юрий Мнишек. Канцлер терпеть его не может, даже ненавидит. К Юрию Мнишеку примыкают магнат Вишневецкий и король Сигизмунд. В результате канцлер Сапега вроде оттесняется на второй план во всем этом деле, сулящем огромные выгоды всем тем персонам, которые помогли Дмитрию Ивановичу утвердиться на престоле.
– Вон куда вывернуло дело, начатое по идее моего давнего знакомца Федора Романова, – проговорил Сапега. – Ведь так мы с тобой можем в пух и прах рассориться с королем Сигизмундом и его сыном Владиславом, не так ли?
– Даже не знаю, что сказать тебе на этот счет, – задумчиво произнес государь Дмитрий Иванович. – Наверное, дело и вправду может дойти до того, что польские магнаты попытаются использовать меня, московского царя, против короля Сигизмунда Третьего.
– Тебе, русский царь, все известно не только о заговоре Шуйского, но и о злоумышлениях против нашего короля, – с доверительными нотками пробурчал Сапега и одобрительно покачал головой. – Надо же, ты знаешь то, о чем я не хотел бы и слышать. Тебе ведомы причины и нежелательные последствия заговоров, плетущихся в Москве и Речи Посполитой.
– Глядишь, скоро деньги из Москвы в Польшу потекут. Да и наоборот. Все они будут истрачены ради победы тех персон, которым и принадлежат эти средства. Только вот знать бы заранее, что нужно Господу Богу в этих опасных играх не на жизнь, а на смерть не только отдельных людей, но и целых государств.
– Интрига только начинает разворачиваться, – сказал Сапега и усмехнулся в унисон своим тайным мыслям. – Мы ведь тоже тобой не пальцем деланы. Уж как-нибудь сможем повернуть ход истории в нужную нам и Богу сторону.
Государь Дмитрий Иванович тоже улыбнулся и произнес немного отстраненно, даже не по теме разговора:
– Мне приснился весьма странный сон. Человек в богатых, поистине царских доспехах плакал над трупами русских воинов, порубанных им. Сначала я с презрением подумал, что это нервная экзальтация, игра горячечного воображения. Но я собственными глазами видел вихрь черной пыли, который мог выбить из седла хоть дьявола. Однако наш герой, истинный сын Ивана Грозного, усидел в седле. Потом этот великий воин и большой умница из клубов пыли поскакал в сердце Москвы, в Кремль. Он осадил белого коня у храма Василия Блаженного, снял с головы драгоценную царскую шапку, поправил ожерелье баснословной ценности и, плача, нет, даже рыдая, стал благодарить Господа Бога за то, что он готов царствовать, преумножать славу своих великих русских предков.
– Да, от настоящего сына Ивана Грозного можно ждать великих неприятностей для Речи Посполитой, даже если она моими усилиями, хотя и по идее Федора-Филарета Романова, помогла ему взойти на московский престол. – Сапега всплеснул руками и смачно выругался по-польски.
Полиглот Дмитрий Иванович ответил не менее смачно по-русски:
– Сын Грозного на престоле, ядрена вошь!
Встреча царя Дмитрия с матерью Марфой Нагой произошла 18 июля в подмосковном сельце Тайнинском. Это событие заставило трепетать чувствительные русские сердца. Надо же, через столько лет разлуки они наконец-то увиделись. Не случайно за инокиней Марфой, как укор и вызов всем лжецам и личностям, сомневающимся в чуде, был послан молодой князь, знаменитый военачальник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Он был племянником боярина Василия Шуйского, ведшего разыскное дело в Угличе, объявившего когда-то на Лобном месте о гибели царевича Дмитрия и там же отрекшегося от этого. Марфу Нагую везли в царской карете. Самозванец подъехал к ней верхом и сделал величественный жест, приказывая кучеру остановиться. Сын и мать бросились в объятия друг другу. Четверть часа длилось это трогательное зрелище, сопровождаемое обоюдными рыданиями. Народ, разумеется, тоже плакал от умиления.
