– Я, Парфений Иванович, старался подражать Пушкину, – стал оправдываться Кукольник.
– Пуш-ки-ну? – протянул, приосанясь, Парфений Иванович. – Которому: дяде или племяннику? Да, впрочем, оба хороши, один другого стоит.
– Простите, Парфений Иванович, но стихи племянника, Александра Пушкина, не мне одному, а очень многим нравятся.
– Стыдно, стыдно, молодой человек! Вам и имя-то при крещении как бы нарочито дано классическое: Нестор. А вы нашим бессмертным классикам – Ломоносову, Сумарокову, Хераскову – предпочитаете кого? Бог ты мой! Какого-то мальчишку, недозрелого выскочку!
– Но у него, Парфений Иванович, стихи, право, удивительно мелодичны…
– «Мелодичны!» Не в мелодии, любезнейший, дело, а в красоте образов, в возвышенности слога. Где вы найдете у него такую картину утра, как у столпа российских стихотворцев, Ломоносова:
И се уже рукой багряной
Врата отверзла в мир заря,
От ризы сыплет свет румяный
В поля, в леса, во град, в моря.
Велит ночным лучам склониться
Пред светлым днем и в тверди скрыться.
Или такое описание ночи:
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне – дна.
Всего две строки, кажись, а что за сила, что за глубина!
– Да я и не думаю соперничать с Ломоносовым, – пробормотал Кукольник и, получив обратно от профессора свой листок, скомкал его в руке.
– Что вы делаете, Нестор Васильевич! – укорил его хозяин-директор. – Вы же еще не прочли нам…
Но профессор Никольский одобрил поступок молодого поэта:
– Нет, ваше превосходительство: он сам, очевидно, сознал, что сей плод его музы, как и пушкинские, не совсем дозрел и испортил бы лишь пищеварение истинным ценителям. Дальнейшие плоды, при нашей помощи, будем надеяться, окажутся более удобоваримы.
Вконец устыженный, Кукольник с понурой головой поплелся к своему месту.
– А где же мое мороженое? – спросил он. Перед ним стояла пустая хрустальная тарелочка; но следы сливок на ее дне и на чайной ложке свидетельствовали, что мороженое было тут, да съедено.
– Вот что значит витать в поднебесье! – сказал Гоголь, с наслаждением гастронома прихлебывая ложечкой с собственной тарелочки полурастаявшее мороженое. – Сам же ведь давеча скушал.
– Кто? Я?
– Смотрите-ка, господа, он уже забыл! Эх ты, Возвышенный!
– Конечно, сам скушал! – подтвердил Мишенька Орлай.
И остальная «мелюзга» с веселым смехом дружно его поддержала:
– Конечно, сам!
«Возвышенный» свирепо на них покосился и с гордо-обиженным видом молча присел за свою пустую тарелочку.
– Эк ведь надулся, как мышь на крупу, – сказал Гоголь и украдкой подал знак слуге, чтобы тот угостил опять мороженым обделенного.
Между тем у взрослых речь перешла на театральные представления воспитанников, и профессор Никольский сообщил хозяину, что у него, Никольского, в примете на сегодняшний день поставить некую трагедию «северного Расина» Сумарокова: «Синава и Тру-вора» или «Дмитрия Самозванца», что и роли у него были уже намечены для старших пансионеров, да вот, к прискорбию, со стороны некоторых коллег встретилось непреоборимое противоборство.
– А жаль, – отозвался Орлай. – Подобное развлечение среди учебных занятий даже полезно, ибо освежает молодые головы. Кроме того, домашние спектакли делают молодых людей, несомненно, развязнее…
– Даже чересчур! – вмешался в разговор профессор Билевич. – Вон Гоголь-Яновский на прошлой масленице играл, помнится, Еремеевну в «Недоросле», да с тех пор и на уроках ведет себя Еремеевной.
