Голод. Нетолстый роман - страница 8

Все разговоры в доме крутились вокруг двух вещей: женской физиологии и еды. Впоследствии ни с тем ни с другим у меня не сложилось нормальных отношений. Еды было много – и почти всегда невкусной. Даже на мой единожды отмеченный с подружками день рождения были поданы зразы-полуфабрикаты и уже призадумавшийся крабовый, на котором мать зачем-то майонезом попыталась написать «С днём рождения». Надпись была уродливой, девочки ковырнули, но не стали есть, а мне хотелось плакать от мысли, что мать потратила на меня столько времени и стараний. А врачей я просто терпеть не могла – и безразличных, с холодными руками, из районной поликлиники, и ленивых частников. Никто из них так и не сумел вылечить мой цистит – тот самый, которым всю жизнь мучилась носившая в феврале мини-юбки мать. Повзрослев, я только удивлялась: вот как так – медсестра ведь. И наперекор ей надевала длинное, колготы, рейтузы. Это не помогало: раз в три месяца кто-то невидимый совал мне в вагину раскалённые ножи.

Мать и вправду верила, что все грехи ей отпустит Бог. Она могла не прийти на важное школьное собрание, но на службу ходила при любой возможности. И всегда таскала меня с собой. В какой- то момент я стала завидовать девочкам, у которых были месячные. Не из-за самого факта начавшейся менструации, а из-за того, что у них, получается, появилось оправдание, чтобы хотя бы раз в месяц не ходить на исповедь.

У меня оправдания не было, поэтому я пёрлась с матерью в храм и задавалась вопросом: почему я должна – прямо сейчас, не почистив зубы, – рассказывать незнакомому человеку о том, что я ем слишком много сладкого / смотрю порно / мастурбирую / завидую подруге Лере / пью с ней «Ягуар» за гаражами? Почему у него есть право «простить» мне сделанное? Почему в церкви нельзя сидеть на лавочке? Зачем они тогда там стоят? Почему любой местной бабке интересно, не насиделась ли я в школе? Почему они бьют меня по коленке – в знак того, что тут нельзя класть ногу на ногу? Почему отчитывают меня за то, что я пришла в джинсах? Почему среди маминых пациенток есть женщины, делающие двадцать седьмой аборт, а есть те, кто не может забеременеть после четвёртого ЭКО? Почему, если считается, что причащаться с одной ложки гигиенично и вообще благодать, туберкулёзного больного всегда ставят в конец очереди?

Я спрашивала, но не получала ответа.

Выклянчить сидение на лавочке, минуя исповедь и причастие, можно было двумя способами. Первый – остаться ночевать у Ба, которая то ли волей советской прошивки, то ли характера (думаю, оно) не изменяла атеизму. Оттого, передав внучку в руки матери у входа в церковь, любила обстоятельно перечислять, чем кормила меня на завтрак. Мать была вне себя от злости. «Сто раз ведь объяснила, что перед причастием есть нельзя, а ты опять специально это всё мне тут, да?» Ба укоряла её в ответ: мол, ярость – грех, и вообще иди вон сама и отмаливай всё, что тебе нужно.

Я любила смотреть на них именно в дуэте. Чтобы удивляться их родству. Мать любила яркое, Ба носила тёмное. Мать и в сорок девять умудрялась быть поджарой, Ба уютно растекалась по оси абсцисс. Мать любила кровавые розы, Ба – белые гладиолусы. Мать смотрела телевизор, Ба устроилась на полставки в библиотеку – просто чтобы бесплатно читать. Мать любила Успенскую и Ларису Долину, Ба искренне сражалась со сном в консерватории, а после – слушала на пластинках Пугачёву. Мать в лёгкую разделывала любовников в «очко», Ба жаловалась на то, что не с кем играть в шахматы и (тщетно) пыталась научить меня. Когда я разглядывала их – кардинально разных, столько далёких друг от друга, и даже внешне, – в моей груди робко прорастала надежда. Плоть от плоти ты можешь и быть, но идти вам по одной дороге совсем необязательно.