Жаль, наша схема не продержалась долго: мать быстренько смекнула, что отпускать меня к бабушке в ночь с субботы на воскресенье – чревато саботажем сакрального мероприятия. Но был и второй способ: попросить у матери купить книжку в церковном ларьке. Книжки были тонкие, состоящие из рассказов, в которых мальчик или девочка сначала совершают плохой поступок, затем получают воздаяние, прозревают и начинают совершать хорошие. Мать, считавшая абстрактное чтение чего угодно признаком большого ума, была не против. Она звала меня «ботанкой», хотя вне церкви читала я в те времена только Дарью Донцову и «Гарри Поттера».
Сейчас я понимаю, что Евлампия Романова[10] и Гермиона Грейнджер были для меня главными ролевыми моделями школьных лет. Тот факт, что Гермиона, будучи полукровкой, а Евлампия – некогда безвольной и зависимой от богатого мужа, стали тем типом женщин, которых принято называть self-made, был для меня вдохновением и надеждой, что у меня получится поступить в университет.
Мать всегда говорила: «Поедешь в Москву – станешь человеком». В тот момент я не подвергала сомнению эту идею, не спрашивала себя: а может ли конкретный город сделать человека – человеком, и верно ли, что сейчас, вне Москвы, я, получается, не человек? Я просто училась – остервенело, как проклятая: заглатывала тонны книг, решала тесты, ходила на олимпиады, посещала все возможные бесплатные дополнительные. К концу 11-го класса из серой троечницы я превратилась в отличницу по всем предметам, сдавшую экзамены на рекордные по области 396 баллов. Четыре экзамена, которые выбирают люди без понимания, что делать с жизнью. Русский, литература, математика, английский. Был лишь один нюанс. Из всех запиханных в себя знаний я не понимала и не чувствовала интереса примерно ни к чему. Я поглощала тексты учебников и книг так же, как поглощаю еду во время зажоров: не жуя, не чувствуя вкуса, не понимая, что именно ем сейчас. Важно, чтобы оно просто очутилось во мне.
Ба по поводу Москвы особо не высказывалась. Просила: «Главное – делай, как душе угодно». Иногда только бросала: «С кем же я тут останусь, если ты уедешь. Кто же будет поить мои цветы, когда я умру?» Она всегда так говорила – «поить цветы», не поливать. Мать в этом процессе не подразумевалась само собой.
* * *
Узнав, что поступила, я чувствовала ликование, хотя до конца и не понимала, почему именно вокруг столицы такой ажиотаж. Я помню, как часто злилась, когда одинокими ночами, в которые мать была на смене, мне хотелось с кем-нибудь поговорить по телефону, но звонить знакомым в такие часы были неправильно, и я набирала номер службы точного времени – 49-45-45, чтобы ненастоящий голос в трубке, неправильно расставив ударения, сказал мне: «Московское время: два часа сорок три минуты». Я бросала телефон и раздражалась. Почему это время именно московское? Может быть, оно вполне себе астраханское? Я представляла, что, когда вырасту и стану президентом, в каждом городе, даже в том, часовой пояс которого совпадает с Москвой, время будут называть в соответствии с самим городом, а не со столицей. Примерно те же чувства меня преследовали, когда я чуть повзрослела и стала сидеть в ЖЖ, где Москву звали не иначе как «дефолт-сити». Дефолт, сука, сити. То есть город по умолчанию, единственный город в мире, да? (Забавно, что, когда полгода назад, в очередном приступе отчаяния, возрастной бегунок в фильтрах «Тиндера» сделал несколько шажочков влево, мне пришлось сходить на свидание с двадцатилетним студентом, который понятия не имел, что такое ЖЖ и этот самый дефолт-сити.)
