Много благ преподающим огородникам,
И Илья-пророк, искуснейший ковач,
К ним езжает… Вот и сей чудесный врач, —
Из другой он, ближе к Господу, обители,
Но бывает, вразумляя, как учители”.
Тут послышался сребристый шорх колес,
И в два голоса за нами раздалось:
“Полюбуйся-ка скорей, честной Апостоле,
Что мы с помощью святителевой создали!”
И двух юношей увидел тут я,
Синеоких, стройных, схожих, как братья,
Рядом шедших пред телегами сребрёными
И крылатыми быками запряженными,
Что с усильями влекли их по пути,
Хоть лежало в них плодов лишь по пяти.
“Хватит всем нам, киевлянам с москвитянами,
И поделимся еще с другими странами!..
А сотов-то, отче, жита!..” Так рекли
Эти двое и, обнявшися, прошли.
“Ваши княжичи… кротчайшие… Убили их.
Но придут опять с пшеницей, с медом, в лилиях
Зацарюют – и настанет рай у вас”.
Смолк Вожатай, близ жены остановясь.
Умилилась та пригожестью дитятиной
И дала ему из дымно-светлой братины
Каплю малую медового питья, —
И взыграло нерожденное дитя.
Я же, запахом дохнувши только сладостным,
Стал мгновенно, беспричинно, отче, радостным…
Видел также я в том граде средь мужей,
Что, ликуя, груду копий, стрел, ножей,
Ставших ржавыми от крови, в горне плавили, —
Белокурого, улыбчивого Авеля.
Древле брат старшой сгубил, отец, его, —
И убийство на земле пошло с того.
Зрел Иосифа Прекрасна, в рабство продана
Встарь братьями ж в чужедальний край с их родины…
В райский закром зернь ссыпал он, смугл и бел.
Зрел монаха фряжских стран, который пел
С голубятни в небесах, темневших голубо,
Славу вечеру и Агнцу, дню и Голубю…
Так же с миром проводил нас Светлый Град, —
И оглядывался долго я назад.
Местность делалась меж тем всё боле горною
И скрывалась ночью райскою – не черною,
Но, как синий яхонт, – черно-голубой…
И услышал я внезапно над собой
Как бы многих колесниц далеких рокоты
И орлов гортанно-бархатные клекоты.
Просиял Вожатай мой при клике том,
Словно близок был родной его дом,
И дитя, что с ним, орлам тотчас откликнулось,
Закивало им, как будто с ними свыкнулось.
Я ж не видел, хоть глазами и искал,
Ничего кругом, опричь высоких скал,
Острозубчатых, из камня тускло-карего.
Вдруг забрезжили разгарчивые зарева
В неоглядных небесах со всех краев,
Несказаннейшие светы всех цветов,
Усиляючись, как волнами нас облили, —
И над головой моею, отче, поплыли
Тыщи тыщ светил взошедших!.. и каких!
Не один лишь – много месяцев цветных,
Голубые и цветные полумесяцы,
Чьи лучи в потоке радужнейшем месятся,
Звезды, крупные, как солнышко, – с кольцом,
С млечной осыпью и пламенным хвостом!
И узнал я под сияньями их зарными,
Что те скалы были стенами янтарными,
И, где большею казалась высота,
Находились такие же врата.
На стенах крыла раскинулись орлиные,
А под ними – бездна тихая, пучинная…
И Архангел златокрылый, сжавший шар,
Что, как солнце, изливал и свет, и жар,
Был у врат тех. Я ж не ведал, как достигнуть их,
Не нашедши взглядом лестниц, к ним воздвигнутых.
Но внезапно два огромнейших орла
С бирюзовыми венцами у чела
К нам низринулись, – один подъял Вожатого,
А другой – меня и нес, в когтях зажатого.
Над пучиной мча, я, к страху своему,
Заглянул в нее и ждал увидеть тьму, —
В ней же… в ней же было то же небо звездное!
И, постигнув, что я, подлинно, над бездною,
Обмер, отче, я… Когда ж в себя пришел, —
Уж спускался у янтарных врат орел.
Недвижим стоял в хламиде синей, взвеянной,
Тот Архангел, ввысь глядящий и рассеянный.
“Ну, очнись, друг Урииле! Отвори”, —
