* * *
«Какое же это отвратительное занятие – выискивать в своих экскрементах маленькую золотистую брошь, – подумала Бирви́нгия, морщась от действий, исполненных мерзостью. – Великая кэ́ра! Во мне столько дерьма, что я могла бы удобрять целые поля».
Лучистое полуденное солнце, зависнув в зените, потоком ласкового тепла пало на ее широкую спину, покрытую серой мантией. За последние пять дней мук, ломоты в коленях и спине оно единственное было ее постоянным гостем, как надежда на спасение. Попасть в это место тьмы и холода свет мог лишь сквозь брешь небольшой пещеры, зияющую словно знаком молнии над головой. На то был особый час, когда луч проникал в подземное лоно меж просвета густых крон хвойных шулье́р, и он равнялся двенадцати.
Длиной в пять старушечьих ладоней, разрез манил взгляд краешком свободы, до которой пролегали поросшие зеленым мхом выступы, устремляя ввысь свой росистый покров. Иногда Бирви́нгии казалось, что это око шестипалого Бога взирает с тоской на ее мытарства. В ложбинах мохового каменного дна пещеры искрилась кристально чистая родниковая вода, приносящая в это место холод, кусающий босые пятки сильнее злющих псов.
Ополоснув брошь в студеной воде, плодотворица озадаченно взглянула на детали этой маленькой вещицы, которые, имея уйму свободного времени, смогла разглядеть. Смыкающиеся золотистые дуги, а внутри змея, опоясывающая меч, все выполнено довольно искусно и детально, украшено россыпью драгоценных камешков красного и изумрудного цветов. Подоспевшая головная боль напомнила об утраченной палманэ́е и семечке хвойной шулье́ры, помещенном глубоко в э́льту. Это место зудело, о, как оно зудело.
Она не раз, копошась в затылке, пыталась достать это маленькое семечко, но все попытки оказались тщетными, толстые старушечьи пальцы только изранили нежную зону. Из-за опасности такого соседства с этим надо было что-то делать. Семечко набухло и наверняка уже проросло. Старуха чувствовала это по нескончаемой жажде, по боли, проникающей в шею, но, черт возьми, никогда еще не была столь беспомощной.
Хвала ботанике Э́йферта, что она любила с детства, не зря за эти труды она казнила дряхлую Пэтси́рру, призывающую их жечь. На одной из пожелтевших страниц этой книги Ги́рвуд Э́йферт довольно подробно описал свойства аскийского мха: «Он токсичен и в больших количествах опасен для жизни». И это был тот самый шанс, который она видела в этой полутьме. Травить себя, но не для того, чтобы умереть, рассчитать дозы в попытках создать неблагоприятную среду для прожорливого семечка. Может быть, это поможет и умное растение, словно заноза под кожей, покинет дряхлую плоть.
Трясущейся рукой она положила пучок мха в рот и разжевала отвратительно горькое растение.
– Теперь я похожа на ами́йскую уму, – прошептала старуха, морщась от неудовольствия. – Армахи́л бы сейчас остро пошутил. Эх, как же я скучаю.
Ее кряхтение, на которое слетелись любопытные кривоклювые пташки, заполнило звуками темное пространство. Они щебетали над ее головой, будто похихикивая над ее никчемностью.
– Дотянулась бы до вас, – сказала Бирви́нгия, – точно бы съела.
Но главным сейчас был не голод, с которым она в силу своего статуса справлялась плохо, а та самая брошь в подушечках огрубевших пальцев.
– Носитель такой особенной вещи должен быть высокого статуса, – сделала вывод плодотворица, приметив особую огранку драгоценных камней. – Восемнадцать граней на каждом, таких мастеров больше не сыщешь, разве что на задворках провинций Бу́льто.
