– Не будьте близорукими, ромеи, – взывал он, – ведь теперь мы ваши союзники. Будем помогать друг другу! Не то смотрите! Не так уж трудно и переплыть нам Понт. Переплывали не раз…
Уже в дверях, обернувшись к нам, он сказал:
– Прощайте, отцы…
Только один раз я имел случай взглянуть на Анну. Наши корабли должны были вернуться в Константинополь. На них возвращались домой все ромеи, провожавшие Порфирогениту в ее путешествии. Сопровождать ее до Самбата остались только мы с Леонтием Хризокефалом, Димитрий Ангел, священнослужители и наши писцы. На кораблях отплывали также в Константинополь варяги, поступившие на службу к базилевсам. Меня посылали в Самбат как знающего язык варваров. По поводу варягов Леонтий говорил мне на ухо:
– Кажется, Владимир, весьма не прочь отделаться от этих разбойников.
Возможно, что и в самом деле Владимир не питал особой любви к этим воинам, с которыми у него всегда было много забот. Но он явился вместе с Порфирогенитой в порт в день отплытия, чтобы пожелать варягам счастливого путешествия. Ведь как-никак они отплывали к братьям нежно любимой жены.
Он шел с Анной под пурпуровым навесом, который держали на тростях четыре мальчика в серебряных стихарях. Впереди шествовали многочисленные пресвитеры. Множество народу направлялось по холмистым улицам в порт, где корабли уже готовы были поднять якоря. Я видел, как Анна сходила по крутому спуску, осторожно ставила маленькую ногу в обшитой жемчужинами обуви на грубые камни дороги. Ковры постлать на пути шествия не догадались или не имели времени. С застывшей улыбкой на лице Анна спускалась с камня на камень, и над ее головой покачивались страусовые перья пурпурного навеса – белые и розовые.
Корабли один за другим подняли паруса, вышли из гавани в море. Внизу сиял уже почерневший от непогод Понт. Волны разбивались о берег. Варанги на кораблях размахивали мечами и секирами, что-то кричали оставшимся на берегу, должно быть, обещали сокрушать врагов и побеждать. Владимир время от времени махал им рукой. В глазах его мелькал лукавый огонек. Пусть уплывают! Зачем ему эти беспокойные люди, когда у него сколько угодно смелых и послушных воинов. Анна стояла рядом, бледная, как всегда, и взволнованная. Она с грустью смотрела на корабли, уплывающие к братьям. Глаза ее никогда не мигали, как глаза базилисс на церковных изображениях, такие же огромные и глубокие. Но было что-то новое в ее лице. Как будто бы оно было опалено каким-то внутренним огнем. Губы ее запеклись, припухли, под глазами легли голубоватые тени. Все было понятно: впервые страсть прошумела над нею и опалила эти глаза и ресницы.
– О, тяжкое бремя жизни мы несем… – не выдержав, сказал я сквозь зубы.
– Что с тобой, друг? Чем ты опечален? – спросил Никифор Ксифий. – Не хочется ли и тебе вернуться вместе с ними?
– Будем и мы там.
– Уж не оставил ли ты в городе какой-нибудь вдовицы? – намекнул он на вдову логофета.
– Патрицию Ираклию надо обзавестись очагом, – вздохнул Леонтий, – нехорошо быть мужу одному…
Я вспомнил лицо его последней, не выданной замуж, дочери, большеносой, унылой, преждевременно увядшей.
Корабли удалялись. Крики воинов затихли. Чайки кружились над портовыми башнями.
Что я мог сказать друзьям? У меня не было ни жены, ни любовницы. Фелицитата, вдова покойного логофета, принимавшая тайно меня в своей увешанной иконами спальне, ничего не вызывала в памяти, кроме отвращения. Грузная женская плоть, вскормленная жирными пирогами. Тамар? Я старался не думать о ее смуглом горячем теле, с которым в моей жизни были связаны такие греховные воспоминания. Не один раз я пробирался тайком в квартал Зевгмы, в тот грязный лупанар, где обитала Тамар. Была в этом грехе для меня какая-то неизъяснимая сладость. Я приходил, закрыв лицо куколем плаща, старуха шамкала:
