«Прости, мама. Мы увидимся обязательно, к тому же, ты ведь знаешь, где меня искать. Игнатьев».
Записка лежала на пустом подносе для почты.
6. Мансарда
Игнатьев видел, как мать подошла к окну в надежде ещё увидеть его. Её силуэт долго виднелся в мрачном квадрате окна.
Пётр Ильич в это время за спиной что-то радостно говорил Дмитрию. Молодой Игнатьев появился неожиданно в его небольшом доме с ветхой мансардой в глубине сада, у южной ограды.
Обветшавший гостевой дом давно отдали старику под жилище, под садовый инвентарь. Секаторы с короткими ручками, с длинными – для обрезки крон высоких деревьев, двуручные пилы и тонкие пилочки, грабли и лопаты. Много здесь было всяких станков и приспособ, на которых Пётр Ильич постоянно что-то мастерил, выпиливал. Игнатьев всегда любил здесь бывать.
Птицы словно сошли с ума и наперебой чирикали, прыгая по жёрдочкам. Клетки, подвешенные под невысоким потолком, раскачивались. Косые слабые лучи осеннего солнца едва попадали на них. В небольшой, захламлённой старыми вещами, комнате, было тесно. И тепло шло от железной печурки, весело трещавшей дровами.
– Вот эта хороша, – задумчиво сказал Игнатьев, кивнув на малиновку, которая вела себя тише других, не мельтешила, не прыгала, но всё пыталась запеть.
Её короткая трель то и дело вырывалась из общего гвалта, перекрывала на короткое мгновение шум. Поднималась переливчатой восторженной нотой высоко и стихала. Будто вдруг испугавшись собственной смелости, птица замолкала, вжав головку в плечи.
– Почему она такая пугливая, Пётр Ильич? – улыбнулся Игнатьев.
– А клюют её остальные, пришлось отсадить. Вот погодите, – старик засуетился, торопливо принялся расправлять какую-то тряпку и накинул её на три клетки, висевшие рядом.
И ещё одну закрыл. Осталась открытой лишь та, где на самом дне, возле выдолбленной из куска коры поилки, сидела испуганно притихшая малиновка.
– Сейчас, погодите немного. Мы заговорим, и она затренькает, завторит, а потом и вовсе зальётся.
Игнатьев улыбался. Кроха-птица влажными глазами-бусинами смотрела на него, поворачивая голову, следила. Потом встрепенулась, попила и чвикнула. Громко, задиристо. И ещё раз.
Пётр Ильич, вытянув губы трубочкой, тихонько засвистел. Малиновка слушала его и ерошила перья, расправляла крылья.
– Отпустить бы её, – задумчиво сказал Игнатьев, – на воле лучше поётся.
Старик удивлённо на него оглянулся:
– Так ведь не летает она. Я нашёл её в начале лета помятую, со сломанными крыльями, то ли кошки, то ли собаки поигрались, а ей удалось от них как-то спрятаться. Еле живая была. Ей теперь на волю нельзя. Щеглов вот силками ловлю на продажу, а коноплянку ещё птенцом подобрал.
Малиновка, сидя на жёрдочке, тренькнула слабо. Пётр Ильич поднял указательный голос и засмеялся беззвучно.
– Поговорить захотелось, – сказал он негромко, боясь спугнуть.
Птица, вытянувшись в сторону окна, выдала трель подлиннее. И опять пауза.
– Нас ждёт.
– А что, Пётр Ильич, в мансарде моей всё по-прежнему? – вдруг спросил Игнатьев.
– Всё, как при вас было, Дмитрий Михайлович, всё, как при вас. Мы туда не ходим, хозяйка не велит. Ключ у неё.
Птаха уже разошлась не на шутку. Словно ручьём по камушкам переливались длинные коленца, то усиливаясь, то ослабевая, почти стихая, чтобы подняться кверху с новой силой.
– А я что говорил?! – улыбаясь, Пётр Ильич присел на деревянный, ручной работы, табурет.
