– Прекратите! Стены тоже слышат.
Эта фраза звучала как требование, но не как просьба. Той понимал, что отец после освобождения из ДальЛага больше всего боится вновь оказаться там. Сам же Мика уже был научен тем, что друзья, приятели или просто знакомые могут “стукнуть” из любых своих соображений и корысти, а поэтому он устранил эту возможность как таковую – он не имел ни друзей, ни приятелей, ни просто знакомых. Он никогда не задерживался на работе по “неформальным” поводам. Вся его жизнь протекала по точно установленным им правилам: на службе он должен находиться от и до, а всё остальное время – среди своих близких (в квартире, на рыбалке, в лесу за грибами, ягодами или шиповником). Лагерный рацион сильно «подсадил» его печень и он определил для себя лечение – отвар шиповника, который и пил, причём и вместо воды и вместо чая. Той знал, что отец опасался «неблизких» всю свою жизнь. И лишь после появления во власти Горбачёва Мика стал позволять себе не только слушать, но и выражать собственные суждения «по политическим вопросам». Но это было намного позже, и такова была его Река…
– Сейчас быстро и нигде не задерживаясь, бежите домой, – обратился “Михаил Иванович” к “подельникам” Тоя. – Мы постоим здесь… пять минут, чтобы ваши недруги не решили вас проучить… за бестолковость, – отец Тоя глянул на всё ещё хмурого Анастаса. – Дома расскажете, что и как было. Ясно?
Парни кивнули головами.
– Не слышу. Ясно!?
– Да! – отметился Толстый пониманием задачи.
– Да ясно, – буркнул Анастас и опустил взгляд.
– Пшли!
Прозвучавшая команда активировала физические возможности парней до такой степени, что не прошло и мгновения, а след их уже взбороздил снег на углу дома.
Мика сделал шаг в направлении Тоя и, положив ладонь ему на плечо, спросил:
– Это ты сделал?
Той немного помолчал, принимая важное для себя решение.
– Да, я! – ответил он твёрдо.
– Зачем тебе это было надо?
– Потому, что он ВОХРа!.. А ты знаешь, что он вместе с этой буфетчицей ворует продукты из нашей столовой?! – Той начал распаляться и его голос невольно приобрёл агрессивное звучание.
– Тихо. Ты хочешь это судить? Ты можешь это победить?.. Тебе свернут голову, как несмышлёному птенцу и окажешься…
– Но па, его никто не любит… его все ненавидят!
– Не все.
– Все! Все! Я знаю!
– Сын, ты сделал это в первый и последний раз. Это не совет… И мне не требуется твоих обещаний, – отец Тоя был более чем серьёзен.
– Я должен подумать, – попытался уклониться Той от столь неприемлемой для него категоричности.
– Здесь нужно исполнять, а не думать. Ты не понимаешь, чего ты можешь накликать. Ты просто не думаешь о том, что смыслом жизни может стать только одна цель – выжить… Выживать каждый день, каждый час, каждую минуту… Постоянно знать, что у них есть законное право тебя убить…
Той никогда в своей жизни ничего подобного от отца не слышал. Он смотрел в его глаза, ставшие ему совершенно чужими и испытывал неимоверное отвращение ко всему и вся: к этому чортову дню, к этой ВОХРовской падле, к этому пьяньчуге офицеру, к этой говённой двери подъезда этого долбаного дома, к этой гадской темноте на улице и к этому хрéнову морозу, который добрался до самой подложечки.
– Ты не знаешь что это такое, когда единственными наслаждениями в твоей жизни являются минуты, когда ты нашёл возможность чуть-чуть согреться и когда ты получил свою пайку хлеба и кипятка… Ты не можешь та́к! себе сделать… нам с матерью… Ты не должен… – отец Тоя замолчал, он стоял и всматривался в лицо сына. «Какой он стал. Я ведь всё это пропустил. А ведь он – уже совсем “не поперёк лавки”… Поздно… Его уже не приладишь. Да и надо ли? Но как сделать так, чтобы… это его миновало? Можно ли теперь это как-то сделать?.. Он – совсем другой… Боже праведный, помоги ему и образумь его!» – закончив свои размышления, Мика хлопнул сына ладонью по плечу и потрепал по шапке, надвинув её на лоб Тою по самые брови.
