После ухода милиционеров мама вошла в мою комнату и тут же начала мне выговаривать с бурным негодованием:
–Ну, что ты нюни-то распустила!? Мать она тебе родная что ли!? Ты посмотри, тонкослёзая какая, прямо ручьями заливается! Прекрати, сейчас же, и немедленно иди умойся, а то придёт кто, а ты тут за чужой тёткой прямо-таки убиваешься. Смотреть на тебя тошно!
Я никак не могла её понять, ведь подруга её убита, как же можно не плакать, а она не плакала, и это меня сильно пугало. Ведь они дружили, и она была к ней приветлива и называла её «Нинулечка, дорогая моя». А тут случилось такое горе и не слезинки…
Впрочем, на похоронах мама просто не отрывала платка от глаз и не отходила от гроба, всячески выказывая свою близость к покойной. Но я поняла, что это всё на показ, для людей, что бы ничего плохого о ней не сказали. Её всегда волновало, что люди скажут, мнение толпы было для неё самым главным в жизни. Этот случай был ещё одним подтверждением того, что она никого кроме себя по-настоящему не любила.
Поэтому я так радовалась предстоящей свободе, тая большие надежды на то, что там я смогу быть самой собой…
Я смогу смеяться или плакать, когда я пожелаю.
И вот, наконец, настал долгожданный день отъезда. В этот день моё сердце было готово выпрыгнуть из груди от переполнявшей меня радости. Когда мы прибыли на вокзал, я даже не очень испугалась фыркающего паровоза, но всё же держалась от путей поодаль, в ожидании пока паровоз отойдёт подальше о того места, где мы стояли в ожидании посадки.
От приятного волнения я почти не слышала непрерывных наставлений мамы, но делала вид полной сосредоточенности и непрестанно при этом кивала головой. Но вот объявили посадку, папа взял чемоданы и направился к вагону, я следовала за ним вприпрыжку от нетерпения, за нами следовала мама и её подруга Галя, с которой мне предстояло следовать до Миргорода и обратно.
Тётя Галя была на много моложе мамы и поэтому называла её по отчеству. Я её довольно хорошо знала и поэтому не испытывала никаких опасений от предстоящего путешествия, так как она была доброй и приветливой. После нашего устройства в купе, папа с мамой покинули вагон и вышли на перрон, а мы смотрели на них из окна. Раздался пронзительный гудок и состав тотчас судорожно дёрнулся, раздался лязг колёс, а затем перрон плавно стал удаляться от нас. Только теперь я облегчённо вздохнула, стряхивая с себя последнее напряжение…
Три дня, проведённые в дороге, были просто восхитительны. Я подолгу стояла у окна, любуясь сменой пейзажей. Поскольку в начале июня на севере природа только- только начинает просыпаться, то за окном постепенно прямо на глазах менялись краски вступающего в свои права лета. Листва на деревьях становилась всё крупней, всё больше было цветов. Тётя Галя предоставила мне полную свободу действий, поэтому я свободно гуляла по вагону, она не отказывалась со мной выходить на каждой остановке и, кроме того, всегда мне что-нибудь покупала. Я просто блаженствовала и часто думала, глядя на тётю Галю, как бы было славно, если бы она была моей мамой…
Когда мы прибыли в город Миргород, первое, что поразило меня – это большой бронзовый памятник. Выйдя из вагона, я подошла к памятнику и внимательно его рассмотрела со всех сторон. Это был памятник какому-то мужчине, и был он представлен скульптором, сидящим на скамье, в распахнутом пальто. Его голова покоилась на руке, которая опиралась на одно колено. Выражение лица было задумчивым и вместе с тем каким-то невероятно притягательным. Тетя Галя, видя мою заинтересованность, довольно подробно рассказала о жизни знаменитого писателя, Николая Васильевича Гоголя. Она так же сказала, что село бабушки Ульяны Керменщина находится совсем не далеко от того места, где была усадьба родителей писателя, и что я когда-нибудь гораздо позже пойму, в каких легендарных местах мне довелось побывать. Нашу увлекательную беседу прервали громкие возгласы моей бабушки:
