– С Богом, – она перекрестилась сама и перекрестила детей вместе со столом, насыпала в тарелку горстку порезанного сырого лука, раскрошила в неё же ломоть ржаного хлеба и зачерпнула первую ложку.
Дети тут же захрустели луком, застучали ложками по тарелкам. Только Нина уныло гоняла туда-сюда полупрозрачные редкие круги масла, плававшие в воде.
– Посоли, дочь, посоли. Вкуснее будет, – вздохнула мама.
Когда с кипятушкой было покончено, мама разложила всем по тарелкам картошку, сваренную «в мундире», принесла малюсенький кусочек сливочного масла, разделила его на четыре равных части и положила по одной каждому ребёнку. Еле заметный жёлтый кусочек тут же растаял и соскользнул на дно плошки. Саша, проводив его взглядом, спросил:
– А себе?
– Дак что себе, я на работе поела, – ответила мать.
Саша промолчал. Скорехонько закончив с картошкой, он первым встал из-за стола и сказал:
– Воды принесу.
– Принеси, принеси, – ответила Варя, устало улыбаясь. – Коромысло в углу стоит, за вёдрами.
– Знаю.
Галя залезла на полати под потолком. Нина зачерпнула ковшиком тёплой воды из ведра, гревшегося на печке, налила в таз и погрузила в него тарелки. Она уже заканчивала их мыть, когда вернулся брат с вёдрами воды на коромысле. Пот тёк ручьём по его раскрасневшемуся лицу.
– Ты пошто полные вёдра-то набрал? – спросила мама. – Сколько тебе говорено, по половинам носи. Ишь, взял моду! Надорвёшься же.
Саша, не обращая внимания на ворчание матери, пронёс вёдра к печке, стараясь не расплескать воду.
– Дров тебе там на два дня хватит, я наколол, – сказал он, вытирая пот со лба. – Сама не коли́. И молока завтра из дома принесу.
Мама молчала.
– Дак я пошёл, – сказал он, немного замявшись. – А то отец… сама знаешь…
– Иди, иди, – ответила мама и отвернулась, чтобы не показать наворачивающиеся слёзы.
Нина вытирала тарелки ветошью.
«Дурацкие тарелки. Ненавижу. Воноко Галька уже большая, пусть она и моет тарелки. Надо было с Сашкой дрова идти колоть», – злилась она. Больше всего ей не хотелось, чтобы брат уходил. Она разжала пальцы, и мокрая тарелка выскользнула и упала на пол. Все обернулись.
– Разбила? – испуганно спросила мама.
Сашка посмотрел на Нину. Та стояла, глядя на него, и даже не смотрела на пол.
– Я пойду с Сашей! – ответила Нина.
– Нет, – спокойно сказал Сашка. – Не разбила. И не пойдёшь. Со мной нельзя.
– Это пошто ишшо? – Нина злилась ещё больше. – Тамотка же папка, наш дом, ты. Наш дом! Пошто нельзя?
– Перво-наперво, не «тамотка», а «там», не «пошто», а «зачем». Сколько тебя уже переучивать надо!
– В школу пойду, тамотка и выучу, – буркнула в ответ Нина.
– А нельзя, потому что так отец решил – и всё, – ответил брат.
Он подошёл к Нине, взял её за плечи, строго посмотрел на неё и сказал:
– Это я во всём виноват. Я должен всё исправить. Вот увидишь, я исправлю. И всё будет как раньше.
– Ты виноват? – Нина недоверчиво смотрела на брата. – А что ты сделал?
– Потом скажу. Я завтра приду. Обещай мне, что будешь помогать маме. Ты остаёшься вместо меня, за старшего.
– Ладно, – Нина вздохнула.
Саша отпустил Нину, на мгновение окинул взглядом кухню, маму, в углу под образами зашивавшую скатёрку, и вышел, скрипнув расшатанной дверью.
Нина медленно подняла плошку. Она не верила: ни в чем он не мог быть виноват. Он нарочно так сказал, чтобы она не ходила с ним. Нина посмотрела на мать. Та, с шитьём в руках, стояла у окна и крестила шедшего по дороге Сашу. Нина сложила три пальчика в щепотку, будто собираясь защипнуть соли, и, повторяя за мамой, тоже покрестила: и Сашу, и маму, и сестру с братишкой.
