– Да не попирал он принципы, ещё и на глазах… Никто же не видел, кроме пионервожатой. До трибуны ещё далеко было… И это не он топтался, это же толпа шла…
– Ах, вот видите! И вы туда же! Демонстрацию толпой называть! Спорить! А спорить – значит, не признавать вину! Что с того, что никто не видел! Ведь могли! Могли увидеть! Вы же понимаете, чем могло закончиться дело, если бы это секретарь райкома партии увидел! Понимаете?! Да тогда… да вас, да меня…
– Пожалуйста, Артём Владленович… Он же пропадёт на улице… бандитом станет… Его же даже на работу не возьмут в четырнадцать.
– Ах, это. Ну так в этом вы, мамаша, сами виноваты… Как говорится, яблочко от яблони недалеко падает. Что ваш старший, сидит уже, небось?
– Почему сидит… Не сидит он, учится…
– Учится он… Тоже пора гнать в шею… Где он учится? В какой школе? Или в ПТУ? Я этот вопрос лично поставлю на рассмотрение комитета партии!
Витя не выдержал, вскочил и рывком открыл дверь.
Мама, ссутулившаяся, стояла посреди комнаты и промокала заплаканные глаза беленьким платочком. Толстый мужчина в очках сидел в кресле за массивным письменным столом и вытирал красную шею ладонью. Внезапно ворвавшийся в кабинет свет солнечными зайчиками запрыгал на его лоснящемся подбородке, он зажмурился и вскочил с места, губы его передёрнулись в брезгливой гримасе.
– Мама! – выпалил Витя. – Пойдём! Хватит.
– Это кто тут ещё? Без стука?! – директор прищурился, пытаясь разглядеть вошедшего в проёме двери. Окна в его кабинете были зашторены, и яркое солнце из коридора ослепляло.
Витя решительно прошёл внутрь, взял маму за руку и повёл на выход.
– Сынок, Витя! Подожди…
– А… Тарасов… Яблоко от яблони недалеко падает, запомните, товарищ Тарасова! – мужчина указал вверх пальцем. – Я всё в райком доложу, всё!
Витя с шумом захлопнул за собой дверь.
Они вышли на улицу, Витя отпустил мамин локоть. Только сейчас он заметил седую паутинку, тонкими нитями опутавшую тугой узел её каштановых волос.
– Витя… – сказала мать уставшим голосом. – Ну зачем ты? Может быть, он согласился бы…
– Не согласился! Ты что, не понимаешь? Он просто издевался над тобой!
– Может, и издевался. Какая разница? Что мы теперь будем делать? Это ты понимаешь, что нам больше некуда идти, некого просить? – она зарыдала, закрыв лицо ладонями.
Её фигура, раньше статная, добрая, как называл отец, теперь – сильно исхудавшая, ссутулившаяся, вся какая-то… маленькая. Витя хотел было обнять мать, но не решился. Вместо этого он со всей силы пнул валявшийся на дороге булыжник. Тот с глухим стуком врезался в стену школы, штукатурка обвалилась, обнажив бурый кирпич.
– Мам… – сказал он тихо, отворачиваясь от посторонних взглядов. – Не надо, ну… Люди смотрят… Пошли домой.
– Ох, батюшки мои, батюшки, – стала приговаривать мама, но послушно пошла рядом с сыном. – Горе-то какое, горе… Что же мы теперь будем делать? Из школы выгнали… Из пионеров выгнали… С волчьим билетом… Семь классов… Никуда же не возьмут, никуда… – она опять заплакала, остановилась и стала искать носовой платок в сумке.
Витя терпеливо ждал. Ему было стыдно смотреть на мать. Лучше бы отец высек его ещё раз, хоть десять раз, только бы не видеть мамины слёзы.
И всё из-за него. Глупость какая-то, детство, и что ему взбрело в голову?
Витя почувствовал, как кровь ударила в лицо, будто он опять стоял перед пионерской дружиной, пытаясь оправдаться: «Не хотел я герб в грязи пачкать. Нечаянно я, так получилось…»
