Кондратюк поселился на Институтской улице в доме № 16 в квартире своей «невесты», некоей Марии Груздевой.
Точно так же, как Молодцов в Одессе, Кудря тщательно готовился к работе в тылу врага, но несколько в другой плоскости, что диктовалось, естественно, предполагаемой немецкой оккупацией города и отсутствием в нем катакомб.
Но взрыв Крещатика, так же, как взрыв Дома на Маразлиевской, был осуществлен с помощью радиоуправляемых устройств, только сигналы подавались с более близкого расстояния – из квартиры «невесты».
И так же, как после взрыва на Маразлиевской, Москва не призналась во взрыве Крещатика. Хотя весь мир, конечно, догадывался, кто стоит за этой диверсией.
Но вот зачем это было сделано?..
Да, зачем это все-таки было сделано, зачем совершались такие диверсии? – спрашивает себя и нас Анатолий Кузнецов.
И сам же отвечает: «Госбезопасность СССР провоцировала немцев на беспощадность. И немцы на это клюнули.
Свой ответ на Крещатик они обнародовали спустя пять дней, а именно – 29 сентября 1941 года…» [Выделено нами. – Авт.]
Ответ был жестоким.
До сдачи Одессы оставался еще целый месяц, когда 27 сентября на улицах Киева появился приказ:
«Все жиды города Киева… должны выйти в понедельник, 29 сентября 1941 года в 8 часов утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.
Кто из жидов не выполнит этого распоряжения… будет расстрелян…»
[ЦГА Окт. Революции. М., ф. 7021, оп. 65, ед. хранения 5]
Этот день, понедельник 29 сентября 1941 года, по какой-то мистической случайности выпал на Йом Кипур и стал для евреев настоящим «Судным днем».
Со всех концов города потянулись они к еврейскому кладбищу.
Толпы людей. С мешками, кошелками, свертками.
Калеки на костылях.
Парализованные на носилках.
Младенцы в колясочках…
Три дня и три ночи продолжалось это шествие смерти.
И все это время на тротуарах стояли жители города и с любопытством и ужасом глазели на обреченных. И нужно прямо сказать, никто из них не обманывался в истинном смысле происходящего.
Знали это наверняка и многие евреи.
Ну, может быть, не в первый день.
Но во второй… В третий…
А если знали, почему тогда шли?
Почему не убежали? Не спрятались?
Не попросили помощи у тех, стоящих на тротуарах?
А вот потому и шли, что бежать было некуда, что спрятаться было негде да и помощи не от кого было ждать…
В этот последний час никто не протянул им руку помощи.
Никому!
Даже тем, самым маленьким, которых везли в колясочках.
Даже тем, что постарше, которых вели за ручку, тем, которые не забыли, идя на смерть, взять с собою любимых плюшевых мишек.
Нет, они, конечно, не понимали, что идут на смерть, да и само слово «смерть» никак не вязалось с их веселыми розовощекими мордашками.
«Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы вы окликаете меня», – напишет когда-нибудь об этих детях Илья Эренбург.
Бежать было некуда и помощи не от кого было ждать.
Но почему?
Наверное, самый честный ответ на этот вопрос дает Анатолий Кузнецов, обнажая отношение своего родного деда, Федора Семерика, к трагедии киевских евреев: «Поздравляю вас! Завтра в Киеве ни одного жида больше не будет… Слава тебе, Господи! Хватит, разжирели на нашей крови, заразы…».
Не все киевляне, конечно, думали так, как Федор Семерик, но в основном…
«Сегодня по Львовской идут. Мглисто.
