Город, которым мы стали - страница 8

– Мы справимся, – говорю я, стискивая поручень и чувствуя, как город сжимается. По всему городу люди слышат щелканье в ушах и недоуменно оборачиваются. – Еще немного. Давай же. – Я напуган, но спешить нельзя. «Lo que pasa, pasa…» – черт, теперь эта песня заела у меня голове, во мне и во всем остальном Нью-Йорке. А он весь здесь, как и сказал Паулу. Мы с городом больше ничем не разделены.

И когда небосвод содрогается, смещается и рвется, Враг, извиваясь, вырывается из глубин, и его рев соединяет наши реальности…

Но уже слишком поздно. Пуповина перерезана, и мы у цели. Мы родились! Мы встаем, целые, здоровые и независимые, и наши ноги даже не дрожат. Мы справимся. Не клюй носом, когда имеешь дело с городом, который никогда не спит, сынок, и не смей тащить сюда свою дебильную потустороннюю хрень.

Я поднимаю руки, и авеню подпрыгивают. (Причем это происходит в действительности, хотя и не совсем. Земля содрогается, и люди думают: «Гм, что-то в метро сегодня укачивает больше обычного».) Я встаю поустойчивее, и мои ноги становятся балками, сваями и плитами фундаментов. Тварь из глубин визжит, а я смеюсь, ощущая головокружение и послеродовой всплеск эндорфинов. «Ну давай, нападай». Тварь бросается на меня, и я толкаю ее автомагистралью Бруклин-Куинс, как бедром; бью наотмашь парком Инвуд-Хилл, прикладываю локтем Южного Бронкса. (В вечерних новостях потом сообщат об обрушениях на десяти строительных площадках. Как же плохо в городе соблюдается техника безопасности, ой как плохо.) Враг пробует потрясти передо мной какой-то извивающейся дрянью – сколько же у него щупалец? – так что я рычу и вгрызаюсь в них, ведь в Нью-Йорке суши жрут не меньше, чем в Токио, с ртутью там и всякой дрянью.

«Ой, а что это мы заплакали? Убежать захотели? Ну уж нет, сынок. Ты пришел не в тот город». Я топчу тварь всей тяжестью Куинса, что-то внутри нее надламывается, и переливчатая кровь брызжет на мироздание. Тварь потрясена, ведь ей уже несколько столетий никто не причинял настоящую боль. Она яростно налетает на меня в ответ, и я не успеваю отразить удар. Из места, которое невидимо для большей части жителей города, из ниоткуда возникает щупальце длиной с небоскреб, которое с размаху врезается в гавань Нью-Йорка. Я кричу, падаю, слышу, как хрустят мои ребра, и – нет! – сильное землетрясение впервые за десятилетия сотрясает Бруклин. Вильямсбургский мост изгибается и разрывается напополам, как хворостина; Манхэттен стонет и трещит по швам, но не поддается. Я чувствую смерть каждого погибшего там, как свою собственную.

«Да я тебя за это урою, мразь», – не-думаю я. Ярость, горе и жажда мщения мутят мой рассудок и ввергают в бешенство. Боль – это мелочь, мне не впервой. Мои ребра скрипят и стонут, но я заставляю себя выпрямиться и расставляю ноги пошире. Затем я одновременно обрушиваю на Врага радиацию Лонг-Айленда и токсичные отходы Говануса, которые жгут его, как кислота. Тварь снова воет от боли и отвращения, но знаешь что? Иди ты к черту, тебе здесь не место, это мой город, убирайся! Чтобы урок запомнился, я режу мразь поездами с железной дороги Лонг-Айленда, длинными гудящими составами, а затем, чтобы сделать побольнее, посыпаю эти раны солью из воспоминаний об автобусной поездке в Ла-Гуардию и обратно.

А чтобы тварь не зарывалась, я бью ее Хобокеном наотмашь по заднице, обрушивая на Врага ярость десяти тысяч бухих чуваков, как божий молот. Портовое управление считает этот район почетной частью Нью-Йорка, ублюдок, и тебя только что уделали по-джерсийски.