– А, теперь это резко стало проблемой, да? – тихо возмутился я. – Слушай, если окажется, что он там не один, – мы влипли. Давай я схожу посмотрю, что к чему, а ты посторожишь?
– Почему это ты сходишь?! – возмутилась Раксакаль.
– Потому что если там есть «невидящий», то пусть лучше он ворону увидит, чем крысу! Тебе и так сегодня досталось.
Раксакаль явно хотела что-то возразить, но все же сдержалась и, насупившись, кивнула.
Надеясь, что наша возня не привлекла ничье внимание, я забрался по лестнице. И чуть не стукнулся головой об потолок – настолько он оказался низким. Пришлось согнуться, чтобы пробраться вглубь. Кругом был мусор, настоящая свалка из вещей, даже не верилось, что в таком бардаке могут жить люди. Но вот горящие свечи на подоконнике, вот тарелки и еще свежая еда на столе. Здесь определенно живут, и давно. Где же Путевод?
Полумрак действовал на меня плохо. В голову сразу полезли неприятные мысли, но я старался гнать их от себя. Оборачиваясь на свечи, как на спасительный маяк, я стал аккуратно осматривать комнату.
У двери, врезанной меж фанерных листов, ощущение, настигшее меня у входа, повторилось. Нечто за дверью метнулось из одного угла в другой. Дом отозвался на это перемещение едва слышным вздохом. Не слишком тревожно, скорее предупредительно. Я решил не трогать дверь – кажется, мне было не туда.
Но куда?
Я вновь окинул взглядом комнату. И вдруг заметил его. Седая голова в дальней части чердака, едва заметная на фоне таких же серых тюков со всякой всячиной. А на голове, поигрывая попеременно гаснущими лампочками, искрилась новогодняя гирлянда – свечи, крепившиеся на провод в виде ветки. Мальчик не замечал меня, он был чем-то очень занят, бормотал под нос, отвернувшись к стене. Пугать парня не хотелось, к тому же вдруг он там не один? Я подобрался поближе и замер от увиденного. Парень сидел на полу, выставив перед собой руки и напряженно жмурился. А перед ним на полу, искрясь, точно оголенные провода, то пропадали, то снова появлялись контуры гроба.
* * *
Сколько Леша себя помнил, мама всегда была такой. Папа говорил, что не всегда, но Леша не знал, правда это или нет. Мама «болела», так папа это называл. Но Леша видел: это не болезнь, что-то другое.
Иногда это другое веселило маму. Так, что она бегала по комнатам огромной квартиры, вальсировала с папиным пиджаком от окна, выходящего на Малую Бронную, к окну, смотрящему прямо на Пруды, и смеялась. Смеялась. Смеялась. Называла Лешу «мой любимый мальчик», хотя тут же поправляла себя «но ты мог бы стараться лучше ради мамы, как твой брат».
Иногда «болезнь» ее выматывала. В маме вдруг как будто выключали жизнь: она с утра не могла подняться с двуспальной кровати, в которой папа больше не спал, тихо стонала, закрыв лицо тонкими руками, и только просила домработницу сделать тише и темнее. Ее мучил малейший шум, мельчайший лучик света. Поэтому в такие дни Леша не приближался к маме и вообще старался из своей комнаты не выглядывать. Иногда в такие дни мама сама приходила к нему, призраком вставала на пороге, зябко кутаясь в шаль, щурясь на свет. Тогда Леша замирал на месте, будто мама не увидит его, если он не будет двигаться. Мама могла просто стоять на пороге, долго пронзая взглядом предметы в комнате, будто разыскивая что-то конкретное. И могла тут же сорваться из-за какой-нибудь мелочи. Например, сшибить чашку с горячим чаем со стола, где Леша оставил ее всего пару минут назад, с криком: «Что за свинарник! Кто ставит чашки по всей квартире, кто тебя только воспитывал!» А потом, когда домработница собирала осколки, нависала над Лешой коршуном, страшно выпучив на него немигающие глаза, и повторяла: «Смотри, смотри, до чего ты меня довел! Неуклюжий! Тебе не стыдно? Твой брат никогда бы так не поступил!»
