Он поднял одеяло, стал перекладывать на него обмякшую, с раскрытой пастью, но еще живыми глазами кошку и только тогда заметил ее раздувшееся брюхо. Ждала котят. За что тебя так?.. Он не судил огульно, не был к тому приучен. Жизнь – она разная. Матери детей своих бросают не всегда от нелюбви и с легким сердцем. Жизнь разная. А тут кошка.
Воображение нарисовало ее в дрожащих детских руках, и пьяный мужской голос грохочет: «Унеси эту дрянь, верни ее туда, откуда взял!» А как вернуть, если купил за свои же деньги, сэкономленные на школьных завтраках? Неделю ходил мимо бабки, которая стояла у перехода с коробкой, а оттуда – кошка. Его кошка, и она ждала – нужная сумма все равно не накопилась, – бабка отдала за то, что было. Где ее теперь искать, эту бабку? Да и не возьмет обратно, наверняка рада, что избавилась…
Оставить в подъезде? Отец догадается и все равно выкинет. В магазин? На чердак?
«Прямо сейчас иди и верни! Чтобы я ее больше не видел!» – и куртку швырнул прямо в руки, на которых притихла почуявшая неладное кошка.
Оделся, схватил первое, что под руку попалось – клетчатую тряпицу, в которой сам же когда-то лежал в коляске. Уйду, из дома уйду: раз ее не хотите видеть – и меня не увидите! Уйду – а сам на морозе без шапки, в одной только этой куртке. И с кошкой.
Я тебя не брошу, ты – моя.
Надо к Дашке, у нее собака и два попугая. Попросить, чтобы на первое время… Завтра объявления напечатать: «Отдам в добрые руки». Только в очень добрые. Не такие, как у него.
Дашкины окна – темные. Двенадцать ночи. Все-все окна темные, никому ты не нужен, никому вы не нужны.
Холодно, до чего холодно… Ветер будто уже под кожу залез, пальцы совсем не сгибаются. Только под курткой живое, теплое… Шел, шел, шел, сам не зная куда, только бы не обратно – нет после такого никаких «обратно». Мост. На мосту машины, огни… Перебежал через трамвайные пути, побрел, упрямо наклонив голову, по пешеходной дорожке. Я тебя не брошу, ты – моя. Вспомнились налитые кровью глаза отца, брызги слюны с перекошенных губ. Это всего лишь кошка, а крику – будто какую дрянь домой притащил. Ненавижу его. Тебя люблю, а его – нет. И он нас с тобой ненавидит тоже.
Лед, река. Больше некуда нам, кошка. Даже имени тебе не придумал, не успел. Зимушка. Кошка Зимушка. Нравится? Хорошо.
И почти уже перелез через высокий парапет – сильно выше себя, пришлось низом, – когда чьи-то сильные руки дернули назад за воротник, да так внезапно и резко, что одеяльце выскользнуло из окоченевших пальцев…
Северьян и подумать не успел тогда, что Зимушке нельзя в полупуть. Торопился к Вике – у нее соцсети, знакомых вагон, может, отыщутся и ветеринары. Но когда шагнул в спертое тепло квартиры, накаленное батареями и обогревателями, показывать ей то, что осталось от несчастного животного, было уже нельзя. Поплотней завернув одеяльце, он вышел во двор, как обычные люди – через дверь, и отнес сверток к обгоревшему сараю. Приютил в заиндевелом дальнем углу – и будет с ним.
Ни он, ни Север никогда больше об этом не вспоминали.
А сейчас вот вспомнилось. Нет, Север не читал его мыслей – единственный островок свободы имел форму Северьяновой головы, – поэтому вспомнилось одному только Северьяну и крутилось, вертелось, юлило, пока молодой Игнат театральными взмахами рук и воздушными поцелуями прощался с местом своей аварии и уходил, как и договаривались, первым. А когда Северьян вслепую последовал за ним, ему стало совсем не до воспоминаний.
