– Слушай! – разозлился я, – Ты можешь рассказать вразумительно, всё по порядку? Не мутить воду.
Он философски воздел взгляд к потолку.
– Жалко, ребята, что вы не прихватили ничего выпить.
– Н-ну извини. Мы как-то… Думали, будет не до этого. Серьёзные вещи.
– Серьёзные. Мнэ-э, – задумчиво теребил он щетину на подбородке, – О-оч-ч… серьёзные. До того серьёзные, что нам просто не обойтись без бутылки. Вы погодите пять минут, я сбегаю к Горынычу позаимствую. У него есть. Сиди-сиди, отдыхай. Дело свойское. Сосед мой наверху. Гаврилыч-Горыныч… Отдыхай. А Вела… конечно-конечно, похозяйничай – что-ни-будь на закусь, там на кухне, всё, что найдёшь. Я щас.
Пенёк исчез. Вела звякала тарелками, хлопала холодильником.
– Тебе помочь? – крикнул я.
– Я сама. Не люблю, когда мужики путаются на кухне.
Я оглядывал Пеньково жилище. Я бывал здесь несколько раз. Давно, в первые годы нашей внезгинской жизни. Ничего здесь не изменилось. Или я забыл… Ничего. Я изменился. Вела изменилась. Пенёк остался почти прежним.
Пенёк… В детстве-юности я знал его неблизко, он жил на соседней улице. Да и здесь мы встречались лишь по большим праздникам, не как друзья-закадыки, просто, как земляки. Это первые годы, а потом всё реже, урывочней и в конце концов почти забыли друг о друге.
Пенёк был столяром Божьей благодатью. Он делал столы, кровати, стулья. В подвале, в его маленькой мастерской было уютней, чем здесь в комнате. Хотя и здесь вся мебель была сработана его руками. Если бы Пенёк был предприимчивей и благоразумней, он стал бы одним из самых богатых людей в этом городе.
Дело в том, что он мастерил не просто стулья-кровати. Он делал странную мебель. Он говорил, что она живая, и это было не такой уж неправдой.
Металл, пластмасса, стекло не имеют души и жизни, у них есть лишь состояние. Дерево имеет душу и жизнь. – Так же, как человек, – утверждал Пенёк.
И когда жизнь самого дерева гаснет под топором или пилой, жизнь души дерева продолжается в древе-сине, в том, что из неё сделано. И если деревянные вещи равнодушны к человеку, они безлико служат ему, лишь выполняют своё предназначенье и душа их спит. Если же они, в ответ на любовь человека, примут и полюбят его, они сделают его жизнь счастливой.
– Уж я знаю, – глубокомысленно ухмылялся он, – Сам раньше был лиственницей. Что не веришь? Ну и дурак.
Был он лиственницей, или не был, вопрос смутный. Кстати, Пенёк – вовсе не кличка, а именно фамилия, чуть смягчённая, с подвинутым удареньем, на самом деле, по паспорту – Александр Пынек. Случайность?
Он делал свои стулья-кровати очень медленно. Никогда не лакировал их, лишь покрывал легким слоем морилки. Вещи его были неброски, не вычурны, не роскошны и далеко не всем нравились. Он никогда не продавал их кому попало. Он делал стол, стул или кровать на заказ, на человека, как шьют костюм или платье. Он знакомил заказчика с вещью и, если вещи не нравился человек, он вежливо отказывал ему в заказе и возвращал уплаченные деньги. – Я делаю вам не стул, – говорил Пенёк, – Я спосабливаю для вас друга. Он может жить только с вами. Для других он будет пустой деревяшкой.
Многие посмеивались над его россказнями, не принимали их всерьёз. Некоторые верили. Были у некоторых основания верить. Были… Час отдыха на сработанном им стуле равнялся нескольким часам спокойного глубокого сна. За столами его руки спорилась самая сложная работа, решались самые заумные задачи, сводились к общему ладу самые непримиримые мнения. На кроватях, сделанных в его мастерской, сладчайше спалось и любилось, и дети, рождавшиеся от этой любви, были необычно красивы. Ребёнок, спавший в детской кроватке Пенька, почти ничем не болел и развивался быстрее сверстников.
