Чтобы поднять боевой дух войска, Набубэлшумате распорядился на одном из привалов казнить старосту деревни, укрывшего от полковых фуражиров воз сена.
Староста спрятал его в камышах, однако деревенский дурачок за медную монету выдал схрон южанам, а потом еще долго пускал слюни и подпрыгивал на одной ноге, вытянув вверх руку с зажатой в кулаке наградой.
Воины раздели старосту догола и привязали за руки к жертвенному столбу деревенского духа плодородия. Для этого им пришлось отшвырнуть ногами принесенные жителями деревни бескровные дары.
Князю было плевать – это не его дух. Затем он назначил палачами двух сотников, которые тут же бухнулись командиру в ноги, выкрикивая ритуальную благодарность за оказанную им честь.
Жена преступника вырывалась из рук односельчан, но те крепко держали ее, уговаривая не шуметь. Дети старосты смотрели на происходящее с застывшим в глазах немым ужасом.
Сотники начали с рук. Под вопли несчастного палачи надрезали ножами кожу от кистей к локтям. Содранные лоскуты шириной в два пальца они бросали себе под ноги.
Обессиленный пыткой староста опустился на колени. Захлебываясь рвотной желчью, он молил духа плодородия лишить его чувств, чтобы не страдать от боли. Но дух, обиженный осквернением ритуального столба, не отвечал.
Затем палачи перешли к груди. Вскоре торс жертвы представлял собой сплошную открытую рану. Оголенные мышцы судорожно сокращались, вены подрагивали.
Когда староста все-таки потерял сознание, князь велел окатить его водой. Несчастный пришел в себя и выл – дико, надрывно, душераздирающе. Словно из сострадания, вдруг тоскливо завыли деревенские собаки.
Наконец, староста умер. Чтобы не чувствовать вони его испражнений, князь закрыл лицо платком. Труп воины сняли со столба и бросили валяться на земле.
Над окровавленным телом и сваленными в кучу кусками кожи уже вились тучи мух. Но семья казненного не решалась подойти к столбу, пока каратели не уйдут.
Под угрюмыми взглядами жителей деревни отряд зашагал к околице. Вскоре войско южан снова извивалось колонной между вспаханными делянками.
Осенняя распутица сделала дорогу почти непроходимой. Вот одна из телег резко накренилась набок. Возница, коренастый гамбулиец с кудлатой нестриженной бородой, начал нахлестывать измученного мула.
Бредущий рядом тщедушный писец-ниппурец с проклятиями навалился костлявой спиной на борт подводы. Не приведи Энлиль, колеса намертво завязнут в грязи, тогда без плетей сотника точно не обойдется.
Ведь под замызганной рогожей в телеге едет настоящее сокровище – полный серебряных сиклей сундук. Плата князю за верность новому царю Вавилона.
– Братцы! – взмолился ниппурец, затравленно озираясь. – Помогите!
К телеге потянулись соседи по обозу. Сообща вытолкали ее на сухое место. Мул тронулся с места, от натуги ныряя головой, будто пеликан в речной заводи.
– Слышь, – обратился писец к вознице после того, как отдышался. Он догнал гамбулийца и снова пошел с ним вровень: – Хочу спросить.
– Ну? – буркнул тот.
– С чего это вдруг мы свернули на восток? Киш совсем в другую сторону.
– А тебе не все равно? – разозлился возница.
Он нервно махнул рукой в сторону князя:
– Вон раб кицри[5] едет… Его и спроси.
– То-то и оно, что раб кицри… – проворчал ниппурец. – А должен был стать раби амурри. Разница командовать войском в тысячу копий или в десять тысяч копий – есть? – И сам себе ответил: – Есть! Он ведь все-таки князь… Мы еще когда из Уммы выходили, я заметил, что у него на лице вообще нет радости. Вроде к новым землям идем, а он набычился и сидит всю дорогу мрачнее тучи… Не задумал бы чего…
