– У-у-у… никому я не нужон… у-у-у… где ты, моя старуха?..
– А кому ты можешь быть нужон? – перебила его Пустырёва, сделав акцент на неправильном ударении Панкрата. – Детей не народил, один катался, как сыр в масле! Вот и некому о тебе позаботиться! Мотай-ка в дом престарелых! Там много таких, как ты.
Дед встал и хотел было выйти.
– Куда? – остановила его Любовь Семёновна.
– На кухню. Чайку хотся.
– Вот тебе, а не чай! – она поднесла к его носу кукиш. – Отныне на кухню тебе дорога закрыта!
– А в уборную?
Пустырёва задумалась.
– В самое сердце бьёшь, гадёныш! – вспылила она из-за неразрешимой задачи. – Ладно уж, в туалет пока можешь. Цени моё великодушие! Чем у тебя тут воняет? – Она прошлась по комнате Панкрата. – Значит так, веник в руки…
Старика уже давно начало трясти от нервного возмущения. Он замахнулся журналом и со словами «якорь тебе в глотку!» запустил им в Пустырёву. Любовь Семёновна в гневе развернулась, но вдруг из открытого окна влетел большой букет роз и попал ей в голову. Она на мгновение растерялась, оказавшись под перекрёстным огнём, ринулась было к Панкрату, но внезапное ржание лошади за окном заставило её бросить силы на возможно более сильного и опасного противника. Начальница подбежала к окну и выглянула.
Под окном на красивом белом коне восседал Блюм и махал ей рукой. Он был одет в белоснежный парадный костюм жокея.
– Приглашаю вас на прогулку! – улыбался он улыбкой голливудской звезды.
– А как часто ваша Марья Булатовна получает от вас букетом роз по физиономии? – пыталась одной фразой нанести двойной удар Пустырёва.
Блюм захохотал.
– Я не зоофил! Марья Булатовна предпочитает овёс! – он похлопал свою лошадь по шее.
– Так это лошадь? – начала оттаивать Любовь Семёновна.
– Даже если бы это была верблюдица, я не стал бы её кормить розами, хоть они и колючие.
Пустырёва подняла с пола букет и окунула в него лицо. Проходя мимо Панкрата, она тихонько рыкнула на него, но на лице женщины играли улыбка и румянец. Когда Пустырёва скрылась из виду, Панкрат подошёл к окну и оценивающе посмотрел на авангардиста.
– Хлипок уж больно, – произнёс он недоверчиво.
Через четверть часа Любовь Семёновна сидела в седле на белой лошади, которую под уздцы вёл Блюм.
– Какой у тебя стал властный голос, – говорил Блюм. – На кого это ты так серчала?
– О, это моя боль! Сосед по коммуналке! – жаловалась Пустырёва с преувеличенной трагичностью в голосе. – Была самая перспективная квартира, когда я туда прописывалась. Две одинокие старушки, один старичок и я. Старушки оправдали все мои надежды, а вот дед Панкрат, похоже, что и меня переживёт! А из-за него я квартиру не могу приватизировать, – виновато улыбнулась она.
– Фи-фи-фи! – поморщился Блюм, – какая проза!
– А где ты её видишь, поэзию-то? – вздохнула Любовь Семёновна. Авангардист остановился, с недоумением взглянул на спутницу и потрепал лошадь по холке.
– Ну, как, Марья Булатовна, покажем Любови Семёновне диковинную птицу под названием поэзия?
Лошадь одобрительно улыбнулась, обнажив ряд крупных, жёлтых зубов. Хозяин ловко вскочил ей на спину, усевшись позади Пустырёвой, и стукнул пятками по бокам животного. Марья Булатовна с двумя всадниками на спине бросилась с места в карьер и понеслась по бульвару, перейдя на плавный галоп. Пустырёва с испуганно-удивлёнными глазами летела над землёй, широко открыв рот, будто делала один бесконечно-долгий вздох.
