– Я родилась через минуту после полуночи в первый день 1900 года. Значит, ей семнадцать лет и три месяца, она на самом пороге превращения в женщину.
Тут он вспомнил, что его собственной матери едва исполнилось семнадцать, когда он родился. Эта мысль так подбодрила его, что он сделал еще один глоток из фляжки Эндрю.
– Вы моя спасительница!
Он не шутил, но прозвучало это так глупо, что он приготовился услышать в ответ насмешливый хохот. Но она с серьезным видом кивнула. Его чувства к ней соответствовали собственным быстро возникающим чувствам Сантэн.
Когда-то ее любимцем, кроме жеребца Нюажа[14], был тощий бродячий щенок, которого она нашла в канаве, окровавленным и дрожащим. Сантэн вылечила его, заботилась о нем и любила, но месяц спустя щенок погиб под колесами армейского грузовика, направлявшегося на фронт. Эта смерть оставила в душе Сантэн глубокую пустоту. Майкл был худ, в обгорелой грязной одежде и, казалось, умирал с голоду; она чувствовала, что кроме телесных ран он страдал и от ран душевных. В его удивительно чистых голубых глазах чудилось глубокое страдание; он дрожал – так же, как когда-то ее щенок.
– Да, – решительно сказала она, – я позабочусь о вас.
* * *
Шато, если смотреть на него с земли, оказался гораздо больше, чем виделся с воздуха, и намного уродливее. Большая часть окон выбита и заколочена досками. Стены изрешечены осколками, лужайки – в воронках от снарядов: прошлой осенью имение оказалось в пределах досягаемости немецкой артиллерии, прежде чем союзникам удалось снова оттеснить немцев за гряду.
Большой дом казался печальным и заброшенным, и Сантэн извинилась.
– Наших работников забрали в армию, большинство женщин с детьми бежало в Париж или Амьен. Нас всего трое.
Она приподнялась в седле и на другом языке отрывисто сказала:
– Анна! Посмотри, кого я нашла.
Из огорода возле кухни к ним двинулась коренастая, приземистая женщина, с широкими плечами и огромными бесформенными грудями под грязной блузой. Густые темные волосы с седыми прядями убраны в пучок на темени, лицо красное и круглое, как редиска, голые по локоть руки – толстые и мускулистые, как у мужчины, и в земле. В большой мозолистой руке она несла пучок репы.
– В чем дело, kleintjie – малышка?
– Я спасла храброго английского летчика, но он тяжело ранен…
– Мне он кажется здоровым.
– Анна, не будь старой ворчуньей. Помоги мне. Надо отвести его на кухню.
Женщины продолжали разговаривать, и Майкл, к своему изумлению, понимал каждое слово.
– Я не впущу в дом солдата, ты это знаешь, kleintjie! Не хочу, чтобы в одной корзине с моей кошечкой оказался кот…
– Он не солдат, Анна, он летчик.
– И, наверно, такой же назойливый котяра.
Она использовала слово fris, и Сантэн напустилась на нее:
– Ворчливая старуха! Немедленно помоги мне.
Анна внимательно оглядела Майкла и неохотно согласилась:
– У него красивые глаза, но я все равно ему не верю. Ну хорошо, но пусть он только…
– Мефрау, – впервые заговорил Майкл, – со мной ваша добродетель в полной безопасности, торжественно обещаю. Как вы ни привлекательны, я буду держать себя в руках.
Сантэн повернулась в седле и уставилась на него, а Анна выпрямилась и радостно захохотала.
– Он говорит по-фламандски!
– Вы говорите по-фламандски! – уличила Сантэн.
– Это не фламандский, – сказал Майкл, – а африкаанс, голландский язык Южной Африки.
– Нет, фламандский, – возразила Анна, подходя. – Всякий, кто говорит по-фламандски, дорогой гость в этом доме.
