Толкнул под бок Максимку – тогда Максимка, а нынче Максим Гюрятич, а все такой же!
– Кто? Которая? Завижая Домаша, купца Завида, суконника дочь. Тут отступи, не досягнешь!
– А может, и досягну?
Не встречал по весне в хороводах, ни на беседах зимой, не ловил в сенокосную пору в толпе хохочущих девок, не стерег на купанье – подглядеть нагую, не шутил у колодца, не кланялся в торгу. Осенними темными вечерами не ожидал у тесовых ворот: не снукнет ли пятою избная дверь, не простучат ли дробно легкие шажки по лавинкам от крыльца до калитки.
Но с той же легкостью, с какой кидался в рискованные торговые обороты, – удачлив был не умом, сердцем знал, когда надо рискнуть (до того три дня, подавляя вспыхивающий восторг, ходил по дому, постукивая каблуками, и как летал), – решился вдруг и разом ударил челом самому тысяцкому:
– Сватай!
Боязнь была: не захочет вспомнить Жирослав. Вспомнил, помянул старого Творимира. Обязан был покойному по плесковскому делу, тут и расплатился с сыном. А уж сам тысяцкий сватом – не посмел отказать Завид. Мать всплакнула, благословляя… Удачлив, во всем удачлив Олекса!
А там уж и сборы свадебные, сиденья невестински.
А как он тогда с подарками, принаряженный, приходил, а Домаша глядела на него удивленно-испуганно. Ждала ли, чем кончится девичья шалость за всенощной? Принимала дары, вздрагивая ресницами, губы приоткрыты по-детски, а девушки пели:
Он куницами, лисицами обвесилсе,
Да вкруг каленыма стрелами обтыкалсе,
Он тугим лучком да подпираитце,
Он ко кажному ко терему привяртывает,
Да он ко кажному окошецку припадывает…
И краснела, заливаясь нежно-алым, а потом и темно-алым румянцем, когда допевали:
Да цтой белое лицо да у девичи,
Быдто белой снег да на улицы.
Да я возьму ту тебя, да красна девичя.
Да я возьму ту тебя да за себя взамуж!
А потом – отводные столы у Завида, и рыданья Домаши, и подарки, и хлебы… Чара идет по кругу: отпивая, каждый кладет в чару серебро.
На солнечном всходе на угре-е-еви,
Да стоит белая береза кудрева-а-ата,
Да мимо ту белу березу кудрева-а-ату,
Да туда нету ни пути, нет ни доро-о-ожки,
Да нет-то ни широкой, ни пешой, ни проезжо-о-ой.
Прощальная. Не хочешь, а зарыдаешь! Плачет Домаша, и, не давая упасть высокому чистому звуку, еще выше забирают стройные голоса жонок-песельниц:
Да цтой-то серы гуси летят, да не гогочут,
Да белы лебеди летят, оне не кичут,
Да один млад соловей да распевает,
Да он-то над батюшков двор да надлетает.
Да он-то Домашице надзолушку давает…
Оттуда – в церковь. И вот уже приводные столы в тесном, отцовом, выстроенном после пожара тереме. Хмелем и житом осыпают молодых у входа. Кусают хлеб – кто больше, едят кашу крутую… Стены трещали, как гулял Олекса, и громко славил молодого хор:
Выбегало-вылетало тридцать три корабля
Из-за Ду́най!
Ище нос, корма да по-звериному,
Щой бока-то зведены по-туриному,
Ище хобот-от мецет по-змеиному.
Как на том корабли да удалой молодец,
Удалой молодец да первобрачный князь,
Он строгал стружки да кипарис-дерева́,
Уронил с руки да свой злацен перстень…
– Удачи тебе, Олекса! Жить, богатеть, Бога славить, и нас, Великий Новгород!
Уж вы слуги, вы слуги, слуги верные мои,
Слуги верные мои да удалые молодцы,
Вы кинайте, бросайте шелковые невода,
Вы имайте, ловите мой злацен перстень!
Они первый раз ловили – не выловили,
Они другой раз ловили – и нет как нет,
Они третий раз ловили – повыловили,
Цтой повыловили только три окуня,
