Бланш продолжает спускаться по лестнице; коридорные хватают ее руку своими грубыми перчатками и трясут так, что она чуть не выскакивает из сустава: «Мадам Аузелло, вы дома! С Божьей помощью теперь все снова пойдет на лад!».
– Как дела, ребята? – спрашивает она. Пока посыльные подробно и живо описывают, как обстоят дела, Бланш смеется так сильно, что складывается пополам и кладет руку на ноющие ребра. Она понимает, что реагирует слишком эмоционально: слишком много смеется, слишком широко улыбается. Но иначе нельзя. Потому что иначе она разрыдается. Так много любимых лиц пропало; особенно пострадал мужской персонал… В ее силах только молиться, чтобы исчезнувшие молодые люди вернулись после освобождения, а не сгинули в немецких лагерях для военнопленных.
Потом открывается дверь, и наступает тишина: больше никакого смеха, никаких неприличных историй. Коридорные и горничные отступают к перилам лестницы и стенам вестибюля, потупив глаза. Они стоят по стойке смирно, боясь пошевелиться.
Потому что это она. Мадемуазель.
Эта стерва Коко Шанель.
Она входит с улицы и, увидев, что происходит в вестибюле, останавливается. Прищурившись, смотрит на Бланш. Картинно раздувая ноздри, Шанель с нескрываемым отвращением, даже ненавистью разглядывает платье Скиапарелли – эффектный принт: гигантские розовые фламинго на ярко-зеленом фоне.
– Привет, Бланш. Я вижу, вы хорошо провели время, – мурлычет она, доставая из сумочки сигарету и властно протягивая ее ближайшему посыльному, который зажигает ее дрожащей рукой. – Ты похудела, дорогая. Возможно, скоро тебе не придется носить мусор: ты сможешь влезть в мою одежду.
Шанель, разумеется, одета в одно из своих творений: черное платье из джерси, задрапированное так элегантно, что Бланш влюбляется в него с первого взгляда. Эта женщина знает, как сшить платье; это уж точно.
– Я тоже рада тебя видеть, Коко, дорогая. – Она улыбается, зная, что Шанель терпеть не может, когда ее называют Коко, а не «мадемуазель». – Ты ничуть не изменилась. Вижу, палка все еще торчит из твоей костлявой задницы.
Воцаряется тишина; перед тем как поклониться, женщины-соперницы оценивают друг друга. Когда Коко начинает подниматься по лестнице, та самая палка делает ее спину прямой и неподатливой, как кирпичная стена.
Подойдя к Бланш, она снова останавливается, выдыхает сигаретный дым в нескольких сантиметрах от ее лица и что-то бормочет себе под нос. Всего одно слово, один слог – и она уходит, исчезает наверху. А Бланш застывает в нерешительности. Коко действительно сказала то, о чем она подумала?
Кто-нибудь еще слышал это?
Кажется, нет. Коридорные и горничные выходят из оцепенения; теперь они смеются, подмигивая мадам Аузелло. Один из коридорных поднимает ее руку, как будто она только что выиграла боксерский поединок. Поэтому госпожа отеля «Ритц» расслабляется. Пока что. И старается наслаждаться моментом, понимая – мурашки по коже от ощущения, что она редкий экземпляр, выставленный на всеобщее обозрение в стеклянной витрине, – что немецкие солдаты тоже наблюдают. Прислушиваются.
Но сейчас это не имеет значения.
Слава богу, госпожа вернулась.
