Это волшебное существо носило обыкновенное земное имя – Светка, еще оно носило густущую русую челку, которая падала прямо на ее смешливые и ужасно вредные глаза в бледных толстых ресницах.
Это вредное волшебное существо мне порою страстно хотелось… поколотить.
Но вместо этого благородного мужского поступка я молча и терпеливо страдал.
Потому что неизъяснимо волшебное и смешливое, а впрочем, и смышленое существо, вместо того чтобы проникнуться глубоким ответным чувством, запросто манкировало моим, таким трепетным, и вдобавок обзывалось и показывало толстенький и красный язык, за который мне всегда хотелось невежливо дернуть, но лукавое существо всегда было начеку, и…
И тут мелодичный телефонно-электронный звонок возвратил меня в мою взрослую, специфически-отвратительную жизнь. В плоской телефонной трубке требовательно журчал родной голос жены, растерянный и раздраженный одновременно. Этот голос не просил, не требовал – приказывал явиться пред ее очи, хотя предупреждал, что телохранители значительного Гостя могут воспрепятствовать и прочее.
Стерва! Не могла сама на месте разобраться со своим членом… правительственной ложи.
В этом месте моих праведных размышлений – в прямой, можно сказать осязательной, близости пункта назначения – мои обиженные сочинительские струны-обиды не сдержали себя, и я выдал вслух достаточно громко и внятно крепкое похабное словцо-эпитет, которое предназначалось нашему важному Гостю, нашему значительному Лицу, которое, впрочем, в данной пикантной ситуации все-таки не есть сторона виноватая, – это Лицо, скорее всего, страдающая сторона, требующая вполне естественные (для Лица) вещи для облегчения своей притомленной государственными заботами плоти. Зато наша фирма выступает здесь в какой-то новой для себя роли: неумышленный обидчик.
А все равно как здраво ни рассуждай, а нервы взыграли и выплеснули из самого нутра непереносимую мною в обычное время, вполне пошлую словесную блевотину, и ничего тут не попишешь – подкатило, можно сказать, к самому горлу.
После благополучного освобождения от словесной нечистоты я, не прибавляя шага, огляделся, ощупал брезгливым взглядом ближайшие придорожные, по осеннему облезшие кущи кустарников; в неуютной ночной глубине их мне померещились чьи-то затаившиеся тени-движения.
Я был почти у цели, и чем черт не шутит, что государственные телохранители не выбрали сторожевую диспозицию именно в этих неприютных, ободранных предзимней прохладой колючках. А тут какой-то на вид интеллигентный прохожий костерит кого-то чрезвычайно непечатными, нелитературными эпитетами, вместо того чтобы сидеть дома, закрывшись на все свои декоративные цепочки и щеколды, и с благожелательной физиономией лупиться на подержанные, золотой американской пробы киноленты…
Как ни сдерживал я свою прыть злопамятного бегемота, но вот и сами тяжеловесные, на века, кирпичные стены сталинского дома. Уличные фонари вблизи этого вальяжно увядающего жилища странным образом как бы приободрились, перестали тушеваться и конфузиться черных столичных теней, и поэтому освещение у дома было вполне сносным и дарующим какую-то призрачную, забытую, застойную безопасность.
И все-таки мой непрофессиональный взгляд углядел-таки на углу дома, ближе к нарядно допотопному чугунному забору, настороженно дремлющую (с опущенными стеклами) темную, глянцевито-калошную иномарку с грациозно приподнятой задницей и молчаливыми ездоками, по всей видимости, стойкими превосходными служаками, так как даже заурядные сигаретные светляки не выдавали чужому вражескому взору количество сторожей.
